Носорог для Папы Римского - [272]

— Эри всегда там, — бормотал он. — Поскреби землю — и найдешь под ней Эри.

Но голова у мальчика так и плыла. Веки норовили сомкнуться. Эта ночь и работа, которая ее наполняла, казались бесконечными. Он больше не отвечал старику, только кивал, если тот к нему обращался. Ему было непонятно, как он до сих пор не заснул.

Наконец старик взялся за инструмент, которым до сих пор не пользовался, — за нож, лезвие которого настолько истончилось, что больше напоминало иглу. Удерживая фигурку на коленях, он начал прорезать длинные тонкие линии, каждая из которых начиналась от уха, проходила по скуле и заканчивалась только у угла губ. Он повернул запястье, чтобы расширить эти линии до желобков. Мальчик смотрел, как множатся метки ичи, покрывая лицо фигурки с обеих сторон.

— У Эри было двое сыновей, — сказал старик. Он мог бы обращаться к этому лицу, что слепо смотрело на него снизу вверх. — Помнишь их имена, парень? Мм?

Он заморгал, стараясь прогнать туман в голове. Двое сыновей? У Эри был один сын. Такие вещи знали все. Один сын. Он в этом не сомневался.

— Ификуаним, — ответил он. — Он был вторым Эзе Нри.

Старик кивал, разглядывая образ, который он создал.

— У другого имени не было. Теперь есть. Но тогда…

Он отнял нож от воска и аккуратно уложил его в корзину, затем поднес фигурку к свету. Когда он медленно поворачивал ее в руках, отблески гаснувшего огня и свет масляных ламп играли на покрытой насечками поверхности. У мальчика болели глаза, и все же он втайне восхищался мастерством исполнения. Клык, изгибавшийся вдоль грудной клетки, был вряд ли чем-то бóльшим, нежели складка, а посох Отонси почти полностью закрывался державшей его рукой. Детали прически передавались скорее намеками, а нагрудник в виде леопардовой головы, казалось, рвался вперед, хотя и был всего лишь выпуклостью с тремя дырочками в ней. Мальчик пересчитал пальцы на руках и ногах. Веточки офо — простой кусочек воска с проделанными в нем желобками — были до жути схожи с настоящими. Все эти подробности обнаруживались только в тени, потому что когда старик подносил фигурку ближе к свету, та казалась почти лишенной черт. Он фыркал и хмурился, разглядывая ее.

— Что-то здесь не так, — сказал старик. — Видишь это, парень? Видишь, что не так? — Когда он наконец помотал головой, к старику вернулась его обычная брюзгливость, и он принялся высмеивать его, как раньше. — Не видишь? Это же прямо на тебя смотрит! Как выглядит Эзе Нри? Как выглядят все люди нри? Да ведь ответ прямо перед твоим прыщавым носом…

И так далее, и тому подобное. Мальчик слишком устал, чтобы обращать внимание. Глаза у него закрылись, и он понял, что если не будет их открывать, то голос старика уплывет прочь и ноющие, завывающие, язвящие насмешки смолкнут. Теперь он хотел только спать.

— Какого цвета воск? — упорствовал голос, в котором появилось нечто новое — гнев.

Гнев на что? Ему было безразлично. Затем старик выплюнул ответ на свой же вопрос — и дальше было только безмолвие сна.

— Вообще никакого! Цвет воска — это цвет ничего…

Они шагали гуськом — тропы были узкими проходами в папоротнике, доходившем до пояса; шли молча, потому что всякий раз, когда кто-нибудь из них произносил хоть слово, старуха останавливалась и сжимала кулак у себя перед губами, точно желая поймать этот звук и задушить. Диего в любом случае ничего не говорил, но Бернардо, казалось, был неспособен понять этого простого запрета: он каждые несколько минут норовил повернуться к Сальвестро, который шел за ним, и с уст его срывался первый слог еле сдерживаемого вопроса. Но речь Бернардо тут же обрывалась жестом старухи, с каждым разом все более энергичным, так что весь их разговор сводился, по сути, к «Ка…».

Все равно они могли мало что сказать друг другу, и даже это малое было сказано ночью:

— Она, наверное, просто держит нас здесь, пока не подойдут остальные.

— Или откармливает нас на убой.

— Или травит.

— Мы можем просто уйти.

— Она пойдет за нами.

— Придется ее убить.

— Или связать.

— Чем?

— А куда мы пойдем?

Молчание. Языки огня, болезненные для глаз оранжевые проблески в окружающей тьме.

— Значит, лучше нам остаться здесь?

— По крайней мере, до утра.

— А мясо у нее недурное.

— Что-нибудь осталось?

— Только голова.

Последовали звуки жевания, затем хруст, затем сон, а следующее утро застало их шагающими через лес вслед за старухой, по пояс в море папоротников: они молотили по ним руками, как трое злосчастных гребцов каноэ. Сальвестро и Бернардо не имели ни малейшего представления, куда и зачем они идут, Диего замкнулся в молчании. После попытки произнести свою речь у реки он больше не сказал ни слова. Обезьяны верещали и прыгали по веткам высоко над головами. Хрипло кричали птицы, перелетая с ветки на ветку. Лес жужжал, и стрекотал, и чирикал, и рычал, а маленькая процессия с трудом пробиралась сквозь мясистые вайи и усики, шлепая по земле натертыми ногами.

Спустя час или более папоротники начали редеть, а затем и вообще исчезли. Они снова увидели собственные ноги, а тусклый солнечный свет становился ярче, по мере того как в самом верхнем пологе открывались прогалины, — лучи, целые связки лучей вонзались в листву деревьев пониже. В лесу стало тише, земля полого поднималась. На вершине склона деревья исчезали, и открывался обширный вид.