Норвежская новелла XIX–XX веков - [118]

Наконец мы собрали все самое необходимое в небольшой чемоданчик. Немножко жаль было расстаться с квартирой, в которой мы прожили двадцать шесть лет. Обивка на мебели, конечно, уже поистерлась, и плющ вон с годами захирел. Но любая вещь тысячами нитей привязывала нас к этой комнате. Вон фотография, снятая на рождество, когда был праздник служащих банка, тогда мне было двадцать два года, вон пепельница, которую мне подарили в честь двадцатипятилетия моей службы в банке, — забыли, конечно, что я не курю. Вот мы с Ингеборг на площади перед ратушей.

— Дать тебе одеколону?

Жена обошла квартиру, проверила, хорошо ли закрыты окна. Потом достала псалтырь. На лестнице она вдруг остановилась — надо, пожалуй, вынести цветы на балкон.

На улице царило сплошное столпотворение, хотя оставалось еще два часа. Кое-кто шел в будничной одежде, но большинство нарядились в самое лучшее. Госпожа Расмуссен на улице вдруг передумала и вернулась назад — переодеться в красное платье.

Почти у всех были с собой чемоданы и рюкзаки, проехало несколько грузовиков, полных вещей. Муж с женой громко спорили, брать или не брать с собой канарейку. Какая-то почтенная женщина громко возмущалась:

— По-моему, в такой день молочные лавки должны бы работать, мало ли что воскресенье!

У многих капризничали перепуганные дети, наверное в этих семьях родители не позаботились вовремя о том, чтобы рассказать им о Страшном суде. Детских слез было много. Какой-то человек деловито сновал в толпе, давая добрые советы: «Разве вы не слыхали, что было сказано? Младенцев до четырех лет брать не надо».

— С ума вы сошли, что ли? Неужели вы думаете, что мы бросим крошку Анну Лизу одну в квартире?

— Просто безобразие, что ничего как следует не объяснили, — сердился коммерсант Юэль Нильсен. — Вечно одно и то же!

Но большинство людей шли тихо и смиренно, как мы, взяв с собой минимальное количество вещей, и беспокоились только о том, все ли они правильно поняли.

Лишь небольшая часть явно была перепугана. Но к ним я просто не мог вызвать в себе настоящую жалость. Сами виноваты — сами пускай и расхлебывают.

В потоке людей вдруг мелькнул Фредрик Вальстад. Подойти, что ли, похлопать его по плечу для утешения? Или лучше проявить чуткость и не трогать его? Тут он тоже увидел меня, я сделал вид, что не замечаю его. Пожалуй, лучше не попадаться людям на глаза в его обществе. Но вышло как нельзя хуже! Он поздоровался со мною, дотронувшись рукой до шляпы, и приветливо улыбнулся. Видно, я и не подозревал еще, до чего он закоснел в грехе. Да, несчастный человек! Должно быть, тут уж не важно — грехом больше, грехом меньше. Недолго ему осталось улыбаться.

Одно только было несколько стеснительно — это мертвые. Их все больше и больше становилось среди нас, молча шли они с общим потоком. Кое-кто без всякого стыда разглядывал их, но большинство были все-таки настолько воспитанными людьми, что отворачивались. Некоторые мертвецы стыдливо прикрывались ладонями, другие оделись в плащи и пальто. А ведь это можно было бы как-то организовать — в магазинах полно всяких тряпок, которые теперь никому не нужны.

Но администрация, как всегда, растерялась. Видно, ее только собственное спасение интересует.

Впрочем, там, наверху, сами должны были об этом подумать. Уж если воскрешать мертвых, так можно было бы, кажется, побеспокоиться и о том, чтобы для каждого была приготовлена какая-то одежда. Как-то некстати в такой день наводить народ на непристойные мысли.

На улицах становилось тесно. Матерям пришлось крепко держать детей. Послышался плач, причитания, то тут, то там у кого-нибудь не выдерживали нервы, и он бежал назад:

— Не хочу! Не хочу!

Несчастные люди.

Небо теперь пламенело, как в огне, а пение ангельских сонмов неслось с вышины, как буря. Впору прямо-таки оробеть. Толчея стала невыносимой, теперь мы почти топтались на одном месте. Пожалуй, не так-то легко будет навести порядок в этом хаосе.

И снова прозвучала труба. Снова мы услышали голос архангела, густой, проникающий в душу, словно бы он обращался непосредственно к каждому из нас. На этот раз он сразу начал по-норвежски:

«Внимание! Важное сообщение! Внимательно слушайте! Будет важное сообщение!

Господь в своей неизреченной милости решил всем людям простить их грехи. Все ранее изданные положения о вечном проклятии тем самым объявляются недействительными.

Все могут в полной уверенности в своем спасении идти к ранее назначенным сборным пунктам, откуда они без какого-либо дополнительного расследования будут препровождены далее».

Я стоял рядом с пожилым красноносым толстяком в неопрятной одежде. Он застыл на месте и точно прислушивался к собственным мыслям — так ли он все понял, не ошибся ли? И вдруг по лицу его разлилась широкая улыбка, и я с горестью отошел от него. Он бросил на землю свой чемодан, взглянул на пышущую здоровьем нагую красавицу и пошел дальше.

Вокруг засияли улыбки, и я обратил свое внимание на дворника Педерсена — человека глубоко порочного. Закоренелые грешники не скрывали своей радости.

Подавленный, шел я дальше под райское пение ангелов; все вокруг точно подернулось серым облаком. Не знаю даже, как мне и объяснить, — это было как бы некое разочарование. Словно кто-то меня незаслуженно обидел.