Нортланд - [10]

Рейнхард реагировал на фен с философским принятием, и когда костюм его приобрел более или менее аккуратный вид, я сказала:

— Но бриться мы все равно будем.

Бритвы он боялся. Я и сама ее боялась — иногда мне казалось, что я надавлю слишком сильно, что выступит кровь или даже хлынет, а может брызнет фонтаном, я точно не знала, что с ней такое должно произойти. Я сходила к туалетному столику и взяла духи, брызнула на запястья. Рейнхард привык к этому запаху, потому что впервые я удачно побрила его перед походом в театр, так мы оказались в ситуации, где я вынуждена была постоянно расходовать свои лучшие духи. Запахло персиками и горьковатым, холодным шипром.

Когда я принесла бритву, Рейнхард принюхался ко мне, обнаружив, что ничего не изменилось, он успокоился, и я сделала свое важное дело. Прикасаться к нему не было ни странно, ни страшно, ни противно. Он был живой, чистый, теплый и очень приятный. Я брила Рейнхарда старательно. В конце концов, его внешний вид был важнее, чем время, которое я затратила на то, чтобы привести его в порядок.

К тому моменту, как я закончила, мы уже опоздали на двадцать минут.

— Так, время поджимает, Рейнхард. Бери свою машинку и пойдем. Позавтракаем в столовой.

Он, разумеется, не понял, что именно я сказала, поэтому мне пришлось некоторое время катать перед ним машинку с помощью зонта, потому как прикасаться к ней я права не имела. Наконец, он взял ее, и мы были готовы к началу трудного, долгого дня.

Рейнхард шел за мной самостоятельно и никогда не отходил далеко. Некоторых приходилось водить на поводке, а у иных были еще и намордники, к примеру у подопечного фрау Шлоссер, имевшего привычку кусаться. Она жила этажом ниже, и это ее квартиру я вполне могла залить сегодня утром. К счастью, фрау Шлоссер была сосредоточена на битве с замком. Я пробормотала:

— Добрый день.

Мои надежды оправдались, она меня не заметила. Подопечного своего фрау Шлоссер дернула за поводок, когда тот ударился головой о дверь, мешая ей вертеть ключом в замке.

Фрау Шлоссер жила вместе с мужем и тремя очаровательными, словно фарфоровыми, детишками. Ее подопечный, надо думать, доставлял им всем хлопот. Я даже не знала, как его зовут, фрау Шлоссер никогда не называла имени.

Мы с Рейнхардом вышли во двор. Людей вокруг почти не было. Обычно, если я все успевала, мне оставалось только влиться в черно-белую реку, которая принесет меня к месту исполнения общественного долга. Сегодня я была фактически предоставлена сама себе.

Территория проекта «Зигфрид» скорее напоминала элитный район, чем полигон для экспериментов. Одинаковые многоквартирные дома с массивными балконами и высокими окнами, одинаковые ряды ровно посаженных деревьев, одинаковые дорожки. Рейнхард был, вероятно, в восторге. Ничто здесь ни от чего не отличалось, так что я и спустя год могла запутаться. Ровное число детских площадок, с одинаковым количеством лесенок, на которых четное число перекладин — все подсчитано и сделано в лучшем виде. В квадратах газонов ни одна травинка не высовывается за невидимую границу — боится. Правильно, травинки, много лучше быть как все, в этом есть свобода невидимости, которую бунтарям не познать.

Тоскливая получилась мысль, я отринула ее за ненадобностью, когда увидела Лили и Маркуса. Мы с Лили Бреннер принадлежали к одной группе, мы были коллегами из коллег, и времени друг с другом мы проводили больше, чем лучшие на свете друзья. Нас с Лили трудно было назвать подругами, однако мы друг другу не надоели, в сложившейся ситуации это было более чем достижение.

Лили была самой младшей из нас, эту жемчужину Нортланд тоже нашел в ходе «великой патриотической акции». Лили тогда едва исполнилось семнадцать. И вот на прошлой неделе ей стал вдруг двадцать один год, но я совершенно не замечала перемен. Она была миниатюрная натуральная блондинка, миловидная, с большими, блестящими голубыми глазами и пухлыми губами. Лили не столько гордилась своей внешностью, сколько считала ее проектом. Она вечно норовила ее немножко подшлифовать. Макияж был запрещен, однако Лили так ловко управлялась с тушью и румянами, что Карл никогда не замечал, что она накрашена. Когда я впервые увидела ее, то посчитала, с присущей мне надменностью, глупышкой-школьницей, однако Лили Бреннер оказалась многократной победительницей Нортландских математических конкурсов. Лили Бреннер была практически гением, просто потрясающей умницей. И крошка Эрика Байер (давно переставшая быть крошкой во всех смыслах, кроме непосредственно роста) с ее интересом к философии и крепким гуманитарным самообразованием, проигрывала ей по всем фронтам. Я, конечно, сперва позавидовала Лили, а она, помимо всего прочего, оказалась раздражительной моралисткой, с какими отношения у меня никогда не сталкивалась.

Чуть позже я осознала, что она боится быть самой маленькой в группе, боится того, что ей предстоит и переживает о том, чего не смогла и теперь никогда не сможет сделать. Мы начали иногда болтать, и она цеплялась за эти разговоры, потому что ей было ужасно одиноко. Со временем я поняла, что Лили не столько математический гений и не столько вертихвостка, сколько маленькая, взволнованная девочка.