Норне-Гест - [53]

Его исступление передалось его войску, тысячам азиатов; они ринулись из своих степей и перевернули все царства в Европе. Аттила желал обладать всеми женщинами севера, приказывал приводить к себе дочерей бондов, целые толпы прекрасных пленниц; но они не были благосклонны к нему. Он брал их в жены насильно, осыпал их драгоценностями, драгоценными уборами, кольцами и браслетами, выкованными из золота, и приказывал убивать их, если они принимали его холодно и отказывали ему в улыбке; но они оставались холодными и суровыми, хотя он знал, что душа их горяча и нежна, когда они любят; стало быть, они не хотели любить его. Они застывали в своем упорстве, бледные и немые, равнодушно встречая свою судьбу, перенося свою участь, как перенесли бы всякое горе или беду, пренебрегая жизнью, но никогда не сдаваясь, точь-в-точь как их ненавистные рослые мужья, братья и отцы, которые только смеялись над черномазым карликом, когда он одолевал их, послав двадцать своих воинов против одного противника; он сдирал с них живую кожу, но ничем не мог сломить их.

Деспот наткнулся на препятствие. Он брал сотни северных женщин, но не имел по-настоящему ни одной, потому что они не желали его. Чтобы понравиться им, ему надо было переродиться, перестать быть Аттилой. Вот он и пронесся над Европой, как смерч мщения, сметая и сжигая все на своем пути, потому что не мог стать иным. Наконец одна умная и проницательная женщина, дочь бургундцев Ильдико, замыслила его гибель: она притворилась, что желает отдаться ему, – первая добровольная жертва! – и задушила счастливого жениха своими косами в первую брачную ночь!

Долго не могло улечься волнение, вызванное бурей страсти повелителя гуннов. Подоспели новые трагические моменты: встречные волны Азии и Европы, раз придя в движение, не могли улечься, пока не смешались между собой, не разбились друг о друга и не стали вновь самими собой, хотя и видоизменились. Великие, цельные, трагические натуры при этом погибали. Власть золота уничтожала узы дружбы и крови – клад Нибелунгов, – алчные мужчины и женщины, унаследовавшие злобу и свирепость отцов, истребляли друг друга, как повествует Эдда.

Братья вступают

В распрю друг с другом,

Дети их рушат

Кровные узы.

Нет никому

Мира, пощады.

Мир стал жестоким,

Блуд вошел в честь.

Меч и секира

Щиты разбивают.

Вот он, век бури,

Вот он, век волка, —

Скоро мир сгибнет!..

Да, уже в те времена ожидали конца мира!

Гест скитался в вихре кровавых бурь переселения народов. Памятью о них оставалась сага о Вельсунгах – словно завывание ночи за дверьми, когда умолкают дневные голоса.

Свои последние годы Норне-Гест провел в Норвегии, где природа показалась ему свежее и моложе.

Ему по душе была свежесть молодых трав на старых черных скалах; детство как будто приблизилось к нему на старости лет.

Он жил своими воспоминаниями и путался в них, погружался в себя, впадал в забытье, подобно дереву зимой, потерявшему листья. Как далеко ушло лето, как далеко ушли дни юности!

Свои лучшие, ранние воспоминания о том времени, когда он и его подруга Пиль делили дерево с белкой, сливались в его представлении с мифами других поколений – поколений, ушедших так же далеко от своего первоисточника, как и он, и так же смутно помнивших свое прошлое – мифом об Игдрасиле, великом древе жизни.

Само воспоминание похоже на дерево, коренится во времени и растет вместе с ним, становится все больше и пышнее. Чем старее и богаче душа, тем более яркий свет бросает она назад, на то, что было вначале. Вот почему, созревая духом, мы так страстно тоскуем о прошлом, о том, чем обладали, но не умели ценить, пока было время, а теперь уже поздно, все безвозвратно утрачено.

Из древней саги о Норне-Гесте мы узнаем, как он пришел к королю Олафу Трюгвесону и крестился у него незадолго до своей смерти.

Гест принял крещение по совету короля Олафа и потому, что рассказы монахов о будущей жизни показались ему правдоподобными. Гест долго искал что-то по всему свету, а искать-то не надо было так далеко; насколько он понял, искомое было совсем близко, рядом, лишь смерть отделяла людей от него. И недалеко уже время водворения на земле царства небесного – тысячный год близился, а с его наступлением связывали и наступление этого царства. Тогда прекратятся всякие войны и распри, не будет больше убийств, не будет кровопролитий из-за драгоценностей, из-за похищения женщин, не будет ненависти, нужды и горя, беззащитные обретут мир, настанет царство мира и справедливости!

На все эти рассказы Гест кивал головою, свесив подбородок на грудь, глядя долу мудрыми гаснущими очами, – разве это не то же самое, на что и он надеялся? Легко умирать, когда тебе обещают такое дивное царство…

И он вынул из углубления в арфе сохранявшийся там огарок свечи и передал королю, чтобы тот зажег его, а сам лег навзничь и, скрестив руки по указанию монаха, приготовился к смерти.

От свечи оставался лишь небольшой огарок, и он быстро таял. Присутствовавшим в зале свеча казалась самой обыкновенной; ее крохотное пламя тонуло в зареве костра, разложенного на полу и наполнявшего потолок тенями и дымом.