Нормандия - Неман - [14]

Оставался лишь один шар, и очередь бить была Шардона. Собравшиеся вокруг бильярда Кастор и несколько русских следили за игрой.

— Кастор, — спросил Шардон, — «тише» — как это говорится по-русски?

— Это не говорится, а кричится, — ответил Кастор.

И он в самом деле что-то прокричал.

Шардон неторопливо готовил свой удар. Он пробил — и последний шар исчез в лузе. Это был настоящий удар. Летчики просто вопили от удовольствия. Татьяна с важным видом насвистывал «Татьяну».

— Видно, мне придется учить его играть на бильярде! — сказал Шардон.

— Теперь Татьяна должен лезть, — объявил Кастор.

Летчики теребили Татьяну. Они что-то кричали, Шардон не понимал что, он уловил только одно: летчики единодушно требуют чего-то от Татьяны, а тог отказывается.

— Что они от него хотят? — спросил Шардон.

— Они требуют, чтобы Татьяна пролез под столом, — объяснил Кастор. — Это — наказание проигравшему.

— Значит, и мне пришлось бы лезть под стол?

Кастор метнул на него язвительный взгляд.

— Это тебе не по вкусу?

— Это было бы досадно.

— Смотри, — обернулся Кастор.

Татьяна, согнувшись, пытался протащить свои широкие плечи между ножек бильярдного стола. Вдруг один из русских, смеясь, что-то сказал. Кастор тоже засмеялся.

— Что он говорит? — обратился к нему Шардон.

— Он предлагает ему спеть, чтобы оплатить фант.

Татьяна, не поднимаясь с колен, взглянул на Шар-

дона, словно хотел сказать: «Его дело решать».

— Я предпочитаю, чтобы он спел, — сказал Шардон.

Ему было не по себе. Для Татьяны, для остальных это была всего лишь шутка, забавное следствие проигрыша. Но Шардон чувствовал себя так, словно с него с живого сдирали кожу. Быть униженным — это ужасно, это трудно забыть. Только сейчас он понял, что представляло собой перемирие сорокового года, и по-новому осмыслил тот неизгладимый след, который оно оставило в его душе.

Татьяна согласился спеть, но попросил гармонь. Ее отыскали где-то в углу. Переходя из рук в руки, она дошла до Татьяны. Он взял несколько негромких аккордов и запел. Воцарилась тишина. Кастору даже не пришлось просить об этом. Было лишь слышно, как переставляли фигуры на шахматной доске. Французы не спрашивали Кастора, о чем поет Татьяна. Иваново был их вселенной. Слушая Татьяну, они чувствовали, как она сужается. И вот уже это всего лишь точка в сердце гигантской и очень малознакомой им страны. Каким образом в одной песне умещается топот низкорослых казацких лошадей и величавая медлительность рек, таинственная Сибирь и Украина? Откуда в песнях Татьяны такая сила, что притих даже доктор?

Так дуадал Перье, сидя один за столом с нашлепкой пластыря на щеке. Он тщетно пытался написать письмо. Хрипловатый и нежный, серьезный и волнующий голос Татьяны заворожил его. Хорошенькая девушка-официантка накрывала столы. Он по привычке улыбнулся ей. Она опустила глаза, улыбнулась и отошла с горой тарелок. Он вновь попытался сосредоточиться на письме, но ему мешали голос Татьяны и надрывные звуки гармони. Но было и еще кое-что… Терзая ни в чем не повинное перо, юный Перье думал, и к нему пришло нелегкое понимание того, что надо быть до конца честным.

Скрипнула дверь. Пикар подошел к доктору.

— Доктор, Виньелет только что врезался в кучу снега.

— Шалопай, — отозвался доктор. — И еще во время завтрака…

Татьяна умолк. Доктор схватил свой чемоданчик, который был у него под рукой всегда, даже во время еды, и устремился к. летному полю.

Перье становилось все более не по себе. Летчики бросились за доктором. В горле у Перье словно застрял какой-то комок. Не из-за Виньелета, нет. Каждому свое! Но ой вспомнил взгляд своего механика при последней посадке, холодный голос Сарьяна, регистрирующий без комментариев все повреждения, заговорщическую улыбку Виньелета в Тегеране. Он сердито отбросил письмо и тоже вышел на поле.

Самолет Виньелета был исковеркан. Он торчал из кучи снега, подобно какому-то странному гигантскому растению. Русские уже пригнали «санитарку» и пожарный насос. Французы бежали следом за доктором, который размахивал чемоданчиком, ни на секунду не переставая выкрикивать ругательства — богатство словаря доктора поражало его друзей. Сарьян был уже тут и, не отрываясь, смотрел на останки самолета. В толпе летчиков Перье чувствовал себя беспредельно одиноким.

Из груды обломков появилась нескладная окровавленная фигура — Виньелет, живой, хотя и с рассеченным лбом.

— Все в порядке, я цел.

Перье потерял интерес к тому, что делал доктор и окружившие Виньелета товарищи. Ori не мог оторвать взгляда от СарьяНа. Тот выглядел невесело. Сарьян подошел к самолету, осмотрел его, покачал головой.

— Напишешь рапорт, — приказал он наконец механику.

Перье понял, что так или иначе, но конец близок.

Если бы только это было концом и его тревог!

* * *

Утром следующего дня оба они стояли по стойке «смирно» в кабинете Марселэна: Перье — с пластырем на щеке, Виньелет — забинтованный, что все равно не прибавляло ему солидности. «Мальчишки, — думал Марселэн, разглядывая их, — дети! Но ведь у нас не детский сад! За ребячество надо платить! А здесь оно обходится слишком дорого».

— Поздравляю вас! произнес он. — Если так пойдет дальше, вы уничтожите больше русских самолетов, чем немцы. Если, конечно, русские не потеряют терпения.