Нормальные люди - [62]

И ты приняла его извинения? – говорит Коннелл.

Она кивает, разглядывая ногти. Да, разумеется, говорит она. Я не злопамятная.

Это мне повезло, отвечает он.

Свисток – конец тайма игроки поворачиваются, опустив головы, и медленно идут к краю поля. Счет по-прежнему нулевой. Марианна потирает нос пальцами. Коннелл садится прямо, ставит стакан на тумбочку. Она думает, что он еще раз предложит отвезти ее домой, но вместо этого он говорит: хочешь мороженого? Да, говорит она. Я мигом, говорит он. Выходит, оставляет дверь спальни открытой.

Впервые после окончания школы Марианна живет дома. Мать и брат целыми днями на работе, а Марианне заняться нечем, кроме как сидеть в саду и смотреть, как насекомые копошатся в земле. Зайдя внутрь, она варит кофе, подметает полы, вытирает пыль. Прежней чистоты в доме нет, потому что Лоррейн устроилась на постоянную работу в гостиницу, а замены ей не нашлось. Без Лоррейн дом сделался неуютным. Иногда Марианна уезжает на день в Дублин, они с Джоанной гуляют по Хью-Лейн – в блузках без рукавов, отхлебывая воду из бутылок. Иногда к ним присоединяется подружка Джоанны, Эвелин, – когда она не на занятиях и не на работе: к Марианне она проявляет неизменную доброту и живо интересуется ее жизнью. Марианна так рада за Джоанну и Эвелин, что умиляется всякий раз, как видит их вместе, ей приятно даже слышать, когда Джоанна бодро говорит Эвелин по телефону: давай, люблю тебя, скоро буду. Перед Марианной как бы распахивается окно с видом на подлинное счастье – окно, которое самой ей не открыть, в которое никогда не забраться.

Неделю назад они с Коннеллом и Найлом ходили на демонстрацию против войны в Газе. Демонстрантов собрались тысячи, они несли плакаты, мегафоны, флаги. Марианне тогда захотелось сделать что-то значительное, остановить любое насилие сильных против слабых – она вспомнила, что несколько лет назад чувствовала себя такой умной, молодой и могущественной, что ей вроде бы такое было по силам, а теперь она знает, что она совсем не могущественная, что она будет до самой смерти жить в мире, где обижают невинных, и даже в самом лучшем случае помочь сможет лишь нескольким отдельным людям. Мучительно было смиряться с мыслью о помощи немногим – проще не помогать вообще никому, чем совершать что-то настолько малозначительное, но дело даже не в этом. Демонстрация оказалась очень шумной и медлительной, многие били в барабаны и что-то скандировали, усилители то включались, то выключались. Они перешли через мост О’Коннелла, внизу медленно текла Лиффи. Стояла жара, у Марианны обгорели плечи.

В тот вечер Коннелл отвез ее на машине обратно в Каррикли, хотя она сказала, что доедет на поезде. Возвращались они страшно уставшими. Когда ехали через Лонгфорд, в машине работало радио, звучала песня White Lies, которая была очень популярна в их школьные годы, и Коннелл – не приглушая звука и не повышая голоса, чтобы перекричать радио, сказал: знаешь, я люблю тебя. И ничего не добавил. Она сказала, что тоже его любит, он кивнул и снова сосредоточился на дороге, как будто ничего не произошло – по большому счету так оно и было.

Брат Марианны теперь служит в совете графства. По вечерам возвращается с работы и рыщет по дому, разыскивая ее. Она даже из своей комнаты вычисляет его по шагам – он всегда ходит дома в уличных туфлях. Не найдя ее в гостиной и на кухне, он стучит в ее дверь. Я просто хочу с тобой поговорить, говорит он. Ты чего делаешь вид, что меня боишься? Ну давай поговорим минуточку. Ей приходится подойти к двери, а он начинает разбирать перепалку, которая случилась между ними накануне вечером, она говорит, что устала и хочет спать, но он не уйдет, пока не услышит, что она извиняется за вчерашнюю перепалку, так что она извиняется, а он говорит: ты считаешь меня полным гадом. Про себя она гадает, так это или нет. Я ведь пытаюсь с тобой по-хорошему, говорит он, но мне вечно за это прилетает. Ей ситуация видится совершенно иначе, но она понимает: брат, скорее всего, верит в собственную правоту. Как правило, ничего более неприятного не происходит, только это, раз за разом, ничего более, а потом длинные пустые будни, когда она протирает мебель от пыли и выжимает мокрые губки в ванну.

Коннелл возвращается и бросает ей эскимо в блестящей обертке. Она ловит его и сразу подносит к щеке – от упаковки исходит приятный холод. Коннелл садится, прислонившись к спинке кровати, разворачивает свое мороженое.

А ты в Дублине с Пегги хоть иногда видишься? – говорит она. Или вообще с кем-то из этих?

Он молчит, обертка похрустывает в пальцах. Нет, говорит он. Мне казалось, ты с ними разругалась, разве нет?

Просто хочу знать, слышал ли ты про них что.

Нет. Вряд ли мне будет что им сказать при встрече.

Она стягивает обертку, достает эскимо – оранжевое, с ванильным кремом. На язык попадают кристаллики чистого безвкусного льда.

Слышал вот, что у Джейми все не очень, добавляет Коннелл.

Полагаю, обо мне он вспоминает не слишком лестно.

Да. Я, понятное дело, сам с ним не разговаривал. Но, насколько я понял, он высказывался в этом смысле.

Марианна поднимает брови, будто услышав что-то забавное. Когда до нее впервые дошли слухи на ее собственный счет, ей было совсем не смешно. Она снова и снова приставала с расспросами к Джоанне: кто про нее болтает, что именно. Джоанна отмалчивалась. Уверяла, что через пару недель разговоры стихнут, появятся новые темы. У людей вообще младенческое отношение к вопросам сексуальности, считала Джоанна. На чужой сексуальной жизни они зацикливаются даже с бóльшим фетишизмом, чем на других поступках. Марианна даже сходила к Лукасу и заставила его стереть все ее фотографии – впрочем, ни одной из них он так и не вывесил в интернет. Стыд спеленал ее, будто саван. Поди сквозь него что разгляди. Ткань мешала дышать, колола кожу. Казалось, что жизнь кончена. Сколько времени она это чувствовала? Полмесяца или дольше? А потом все прошло, завершилась некая короткая глава ее юности, она сумела выжить, все, кончено.