Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография - [13]

.

        Хотя в названии статьи речь идет о «Трех Камю», до сих пор мы в основном ограничивались сопоставлением двух текстов. Это не случайно. В работах обеих советских переводчиц мы имеем дело с переводом-концепцией, с переводами мастеров, уверенно владеющих инструментом своего ремесла, знающих, чего они хотят, и последовательно добивающихся осуществления поставленной задачи. Иное дело перевод Г.Адамовича.

        Легче всего упрекнуть старого литератора в буквализме. Перевод Адамовича дает для этого достаточные основания. Не надо долго искать, чтобы составить подборку фраз, подобных следующим:

        Поразило меня в их лицах то, что вместо глаз виднелось что-то тускло светящееся в окружении бесчисленных морщин (с.33).

        В это мгновение я обратил внимание, что они со своими трясущимися головами и со сторожем посередине сидят прямо против меня (с.33).

        Однако беда перевода Г.Адамовича не только в буквализме. Буквалистические работы произрастают и на почве советского перевода. В переводе Адамовича прежде и больше всего поражает другое – отрыв от стихии родного языка, утрата связи с живой русской речью. Именно этот отрыв и ломает все замыслы переводчика, вносит хаос, эклектизм в его художественную систему, лишая перевод цельности, единства, создавая спотыкающийся ритм и наивный словарный разнобой.

        Надо отдать должное Адамовичу: в его переводе не так уж мало частных удач. Он, несомненно, уловил «современность» прозы Камю. И не только декларировал в предисловии, что в своей «неподражаемо своеобразной» прозе Камю отчасти использовал «повествовательные приемы новых американских романистов», но и пытался передать своеобразие повествовательной манеры Камю.

        Интуитивно Адамович шел к поискам упрощенного синтаксиса, к бессоюзному построению фраз, к лапидарности, убирая – иногда довольно смело – «лишние» слова, переводя глаголы в настоящее время, избавляясь от «объяснительных» связок.

        Возьмем наудачу несколько примеров такого «решения» текста.

        Cela me permettrait de vivre à Paris, et aussi de voyager une partie d'année (p.50).

        Жил бы я в Париже, а часть года проводил бы в разъездах (c.60).

        (Ср. Галь: «Тогда я мог бы жить в Париже и при этом довольно много разъезжать», с.132)[23]

        Au-dehors tout était calme, nous avons entendu le glissement d'une auto qui passait (p.46).

        На улице была тишина, проехала только одна машина (с.53).

        (Даже у Галь: «На улице стало совсем тихо; шурша шинами, прошла одинокая машина», с.129)[24].

        Перечень примеров можно было бы увеличить. Однако мы не случайно цитируем удачи не абзацами, а отрывочными фразами. При чтении перевода Адамовича читатель то и дело спотыкается, перестраиваясь на разные ритмические и лексические лады. Лаконично, «по-современному» построенная фраза подбрасывает вдруг старомоднейшую инверсию, в разговорную лексику с размаху вклинивается давно вышедшее из употребления слово, и текст разваливается на части, подчиняясь уже не единому внутреннему ритму, а тем зигзагам, по которым ведет его потерявшая уверенность рука маститого – и несомненно одаренного – литератора.

        «В бытность студентом», «будучи еще крепок», «мой юный друг», – говорят его герои. И тут же, плохо усваивая современную фразеологию: «теперь ты друг что надо».

        «А сударыня не работала,» – жалуется на свою любовницу Рэмон (с.50).

        «А ты распиваешь кофеи с разными там подругами,» – укоряет он ее (там же).

        Особенно напыщенно-старомодным выглядит у Адамовича драматический конец VI главы 1-й части, завершающийся словами: «И было это будто четыре моих коротких удара в дверь несчастия».

        Впрочем, об этом столь значительном эпизоде романа следует поговорить подробнее.

        Адамович в предисловии пишет: «Страница, предшествующая убийству, например, имеет крайне мало общего с большинством других глав. Простодушие уступает место сложной, несколько болезненной образности, объясняющейся, вероятно, растерянностью Мерсо. Надо было в переводе уловить единство одного с другим».

        Сам он как переводчик этого единства не раскрыл. В подлиннике сдержанный, «безличный» рассказ героя пронизан яркой метафоричностью, всегда необычайно интенсивной, когда герой приходит в соприкосновение с природой, солнцем, морем, небом, когда он отдается непосредственному чувственному восприятию.

        Надо сказать, что это тонко ощутила и блестяще передала в своем переводе Н.Галь, нигде не убоявшаяся смелой образности, так выразительно контрастирующей с общим сдержанным тоном ее перевода[25].

        Если у Камю: «la fleur du ciel au-dessus de ma tête» (p.73), – у Галь: «... смотреть, как цветет небо над головой» (с.145); у Адамовича «смотреть на лоскуток неба вверху» (с.91).

        Или о женской красоте: «le brun du soleil lui faisait un visage de fleur» (p.46), – «Смуглое от загара лицо было как цветок» (Галь, с.129); «Загар очень шел к ней» (Адамович, с.54).

        Или сцена похорон: «Вокруг сверкала и захлебывалась солнцем всё та же однообразная равнина... Солнце расплавило гудрон. Ноги вязли в нем и оставляли раны в его сверкающей плоти» (Галь, с.123).