— Вот так я развлекалась, — закончила она.
Нора и Володя стояли на каменной террасе и смотрели вниз. Пахло соленой водой, свежей рыбой и углями. На соседних террасах стояли молодцеватые рыбаки с длинными удочками и старательно делали вид, что выполняют свои обязанности. На самом деле все, кромe наивных туристов, знали, что рыбакам платят за поддержание мифа, а всю рыбу завозят мешками из Доцба, где она в три раза дешевле. На этом фоне особо забавным казался начертанный на арке девиз.
— Йоцае бшен Очен азш… аж йаммд рьшае б Очен, — прочел Володя вслух.
— Не везите в Очен рыбу, а приходите туда сами, — перевела Нора. — Зайдем, посидим?
— Куда, в «Даршин» или в «Мнадин бшен»?
— Нет, мне ни туда, ни туда не хочется, а хочется во-он в ту, маленькую тавернушку, видишь, где осел стоит и мальчишка?
Володя присмотрелся.
— Ладно. Ты отвечаешь за качество. Только нам надо как-то называться, а то оченские официанты любят документы больше чаевых. Я буду Бйан. — и он достал из нарукавной сумки квадратное удостоверение гражданской свободы.
— Бйан, говоришь. — Нора призадумалась. — Тогда я… я буду Мабиб. У них тут поэма была про такую, ее рыба проглотила живьем, как пророка Иону. — Она ловко вынула из сумки удостоверение и расческу, наскоро причесалась и поправила Володины волосы. — Идем.
Толстый приземистый официант с удостоверением, приколотым на манер брошки к замусоленному переднику цвета аквамарин, усадил их за столик с видом на море, и поинтересовался:
— Будете жамц нюхать?
— Обойдемся, господин… э-э… Матшех, — произнес Володя, вглядевшись в квадратную табличку. — Лучше две тарелочки ухи ассорти и кувшин вина.
— Какого вина пожелаете, господин… э-э… Бйан?
— Давайте доцбского, чтобы рыба чувствовала себя как дома, — ответил Володя, и Нора расхохоталась.
Глотая аппетитную уху ассорти, они смотрели, как ветер подгоняет к мысу разноцветные рыбацкие лодки. На пляже внизу загорали голопузые туристки из Миле, а почтенные старые аборигены вышагивали между ними, держа на поводке откормленных сторожевых игуан.
— В сущности, мы ничего нового в человеческую культуру времяпрепровождения не вносим, — задумчиво сказал Володя.
— С полным ртом я бы не стала произносить слово «времяпрепровождение».
— Ты в своем перечне не упоминала «Мэри Поппинс». Читала?
— Конечно. Визжала от восторга.
— Но ведь в переводе Маршака?
— Заходера!
— А не одно ли и то же? А я вот в подлиннике читал. Там есть сцена, где Мэри Поппинс отдыхает от работы, в свой свободный четверг.
— Да ну? Почему это выбросили?
— А потому, что у Мэри Поппинс в оригинале бойфренд есть, Спичечник. Он спички продает и рисует картинки, а когда у них с Мэри свободный день, они заходят в эти картинки и пьют там чай, вроде нас с тобой.
В это время раскрылась дверь и Нина Васильевна поманила дочь пальцем.
— Иди, не страшно, потом досмотрим, — сказал Володя.
Нора встала с дивана-кровати и подошла к матери.
— Одиннадцатый час ночи. Ты задерживаешь мальчика, у него семья, родители волнуются. Вам завтра с утра в школу. Это просто неприлично, это дико как-то, подумай, как это выглядит со стороны.
— Ладно, мама.
Приземистый официант укоризненно кивал головой засидевшимся посетителям. На маяке Еовриб зажегся двойной огонь, красный с золотым. С моря повеяло холодом. Таверна закрывалась на ночь.
Были контрольные, уроки, выходные. Был финал какой-то перестройки и распад чего-то нерушимого. Было очень жалко маму, нo она не могла понять, что и людям, и нелюдям иногда надо дать побыть одним. Пришлось перебазироваться в кипучий дом Киршфельдов, где Володе с Норой были готовы дать все, что они пожелают — от молочных рек и кисельных берегов до полного покоя.
Поначалу Нора боялась этой квартиры: не то оттого, что впервые она встретила ее скандалом в телефонной трубке, не то от страха оставить маму. Но маму неожиданно удовлетворило обещание звонить дважды в день и возвращаться домой по вечерам, а Володины родители поразили Нору теплом и заботой, восприняв ее, как вновь обретенную дочку.
В самом начале Сурт сказал, что они — люди. Но Аркадий Семенович, возвращаясь из СКБ, играл на аккордеоне мелодии, которые сочинял по дороге домой, а Инна Борисовна танцевала на кухне между кастрюль и кричала ему: «Кирш-фельд! Иди, селедка остывает!»
Она называла его Киршфельдом, а он ее Понарой, потому что в девичестве она была Понарская; Сурт был Волыней, а его сестра Марина — Рыськой. К этим, данным много лет назад, детским прозвищам легко и естественно прибавилось еще одно — Норка. Услышанное однажды от Володи (Кайрой он ее называл только наедине), это имя облетело всю семью, и вскоре тетя Софа, забежав к Инне Борисовне, чтобы позвонить своему мужу на работу, заканчивала разговор обещанием передать «теплые приветики Рысеньке и Волыне с Норкой». Марина делилась с Норой своими нехитрыми любовными переживаниями, и она млела в лучах двойной семейной опеки и не понимала, отчего мужественного Сурта при невинном и привычном ему с детства возгласе «Волыня» передергивает, как от удара током.
…Он говорил:
— Конечно, выдуманное. Но оно — твое. Имя «Сурт» тоже придумал я. Мы с тобой придумали и свои имена, и эту свою жизнь, и все свои воплощения…
