Номер знакомого мерзавца - [7]

Когда вы просыпаетесь с новой любовницей, то первым делом вы ее берете, спеша успеть это еще до света. Из–за утренней эрекции, похмельного вожделения и опасения, что когда окончательно рассветет, ее внешность вас ужаснет. «Три причины, по которым вы не сможете отказаться от нашего предложения!» Но нам, по условиям задания, это не подходило, и я отправил наших любовников поочередно в душ и совместно на завтрак. Вставил авторский кусок с разговорами и описанием комнаты. Мы же не могли вовсе выбросить весь его текст. Хотя почему бы и нет? Я спросил Сашу, чем там кончается. И он сказал, что Глинский видит, как она садится в машину с другим студентом и целуется с ним. Я сказал, давай перекурим, и подумал, что рассказ наверняка сочинен по следам личных переживаний. Возможно, совсем свежих. Может быть, поэтому он такой неудачный. Писать о том, что только что случилось, непрофессионально.

Мы перешли к финалу. «В среду утром она не позвонила. Глинский набрал номер ее сотового и услышал рассеянный голос. Она сказала, что проспала занятия и сейчас не может говорить, спешит, но перезвонит вечером или завтра». Это плохо, вычеркни. Саша пожал плечами и передвинул каретку. Я взял другую сигарету. Саша снял очки и потянулся. Что–то заело?

Я понял, что стал относиться к делу серьезно, забыл, что пишу не от себя, и поэтому не мог продолжать. Я заставил себя вспомнить, что это всего лишь упражнение, джем–сейшн… И мы застучали дальше: «Ни в среду, как было условленно, ни в четверг, ни в пятницу она не позвонила. И записанный на пленку голос бездушно сообщал Глинскому одно и то же: абонент недоступен. Но при полной и очевидной формальности, безотносительности к нему лично, эта фраза казалось Глинскому пугающей и пророческой, как строчка (сделаем его филологом) «never more» из Эдгаровского «Ворона», — декламировал я нараспев, подражая радиопередачам, что слушал в детстве.

«Занятия у них были в разных корпусах, и на случайную встречу надежд не оставалось… В субботу он тупо оделся, думая все одно и то же. Почему она не позвонила? Изобретая бесконечные объяснения, все больше томясь тревогой и в рассеянности бродя после занятий по той самой улице, теперь неприятно радостной в солнечном свете и веселом галдеже густо валящей с крыльца толпы студентов, Глинский вдруг увидел ее. Мир сфокусировался в одной точке и сделался расплывчатым по краям. А в следующий миг треснул, пошел ветвиться трещинами и обсыпался как стекло от удара. И в этой голой и резкой оптической осязаемости она подошла к другому. Так подошла, так улыбнулась и посмотрела, что все стало ясно. Но, несмотря на всю очевидность случившегося, Глинский не мог в это поверить. Он стал пробираться, грубо преодолевая встречный поток… и как ему казалось теперь, нелепо, с какой–то жалкой беспечностью выкрикивал ее имя… Дальше пусть будет что–нибудь про мучения этого вечера. Пусть напьется, подерется, попадет в милицию, сочинит ей полное проклятий и любви письмо, поедет к проститутке… на выбор автора. И концовка (мне уже все это надоело): «…Теперь она сидела перед ним, все еще привлекательная, хотя и располневшая после родов, обручальное кольцо глубоко врезалось в палец, и они вспоминали… Она — с нежным восхищением глядя на этого возмужавшего, раскованного и очевидно преуспевающего человека, а он, стараясь не выдать своей неловкости и смущения, напряженно выдумывая каждую следующую фразу, прямо как в тот первый раз, но совсем иначе. Спросил ее о муже, о ребенке (дочка), верно рассчитав, что эта тема по–матерински увлечет ее и даст ему спокойно допить кофе, кивая ее словам.

Распрощавшись у выхода из того самого кафе (на секунду задержал в своей руке ее пальцы), он в распахнутом легком пальто бодро прошагал вдоль фонарей за чугунной оградой. Достал из кармана ключи с брелком сигнализации, намереваясь уже сесть в машину, но увидел крест над часовней.

Вошел. Старушка в очках сидела в уголке при церковных книжках, иконках и свечечках. Он выбрал самую дорогую, опустил в ящичек для пожертвований пятисотрублевую купюру. Поставил свечку и широко перекрестился, сдерживая счастливую, неуместную в храме, как ему казалось, улыбку».

Привет вам, Иван Алексеевич Бунин, привет вам, «Темные аллеи»…

* * *

Ни одной мысли. Пустота и сигарета в руке. Торжество энтропии. Хаос.

* * *

Я такой,

Я уже ничего не хочу,

Мне не нужно того, что не так происходит,

Как задумано мною,

Пускай и приводит,

К тем же следствиям,

Только уже не хочу.

Как всякий настоящий писатель, я веду записную книжку. Как Чехов… Для себя, не для печати…

* * *

Еще одна любительница зеленого чая.

* * *

Наверное, единственный человек на земле, рядом с которым я всегда чувствую себя спокойно, это Гриша. Он сумасшедший.

Не знаю, как именно называется его болезнь, что–то вроде врожденного слабоумия.

Ему за сорок пять, но выглядит свежо, бодро. Невысокий, упитанный и румяный, с легким косоглазием и очень мелкими недоразвитыми зубами. С утра, похожий в своей куртке с накладными карманами на Швейка, он идет в магазин, потом готовит, разводя на кухне чудовищную грязь, потом долго и тщательно все прибирает. Остаток дня проводит перед телевизором, уравновешивая бессмысленным созерцанием бессмыслицу по ту сторону экрана. TV ему нравится, и это неудивительно. Они созданы друг для друга.