Номер на двоих в Риме - [3]

– Теперь ясно, почему итальянцы не страдают комплексом неполноценности. У них все такое огромное!

Они долго стояли и глазели на Палаццо Венеция – пока им не стало казаться, что из окна на них хмуро смотрит Муссолини, потом взобрались по бесчисленным ступеням на площадь Капитолия и подошли к античной конной статуе Марка Аврелия[4] на пьедестале работы Микеланджело. Джоан заметила, как эта статуя похожа на всадников Марино Марини[5] – она и точно была похожа: художественное чутье помогло Джоан легко перепрыгнуть восемнадцать столетий. Образованная! Быть может, поэтому уйти от нее, решиться на такой жест, было в теории очень соблазнительно, но на практике невероятно трудно. Они обошли площадь кругом. Порталы и двери всюду, куда ни глянь, казались закрытыми раз и навсегда, совсем как двери на рисунке. Они вошли – просто потому, что там было открыто, – в боковую дверь церкви Санта-Мария ин Арачели. Они вдруг обнаружили, что ступают по спящим – по выполненным в рост человека рельефным изображениям усопших, стертым почти до полной неразличимости черт бесчисленными подошвами, так что от пальцев сложенных на каменной груди рук остались только слабые полоски тени. Одно лицо, укрытое от износа колонной, словно живое силилось приподняться над практически сровнявшимся с плитами телом. Только Мейплы и вглядывались в эти рельефы, выступающие из пола, некогда, вероятно, представлявшего собой переливчатое мозаичное озеро, – прочие туристы кучками теснились возле капеллы, где за стеклом, в атласных туфлях, при полном облачении покоились по-детски крошечные зеленоватые мощи какого-то папы. Они вышли через ту же боковую дверь, спустились по ступенькам и купили входные билеты, чтобы попасть на руины Римского форума. В эпоху Возрождения там была устроена каменоломня: всюду разбитые колонны, утрированные перспективой, как на полотнах Де Кирико[6]. Джоан умилилась тому, как птицы и травы обжили каждую трещину в этой дико искореженной, словно после взрыва, мечте о городской цивилизации. Начал накрапывать тихий, нежный дождик. В конце какой-то дорожки они заглянули из любопытства в стеклянную дверь, и человек в форменной одежде, с метлой в руках, резво заковылял им навстречу и впустил их, будто в подпольный бар при «сухом законе», в заброшенную церковь Санта-Мария Антикуа. В бледном воздухе под сводчатым потолком не веяло богослужением; фрески седьмого века исполнены были, казалось, совсем недавно в привычной для наших дней нервной манере. Выходя, Ричард прочел в улыбке человечка с метлой понятный вопрос и без лишних слов тактично вложил ему в руку монету. Ласковый дождик все моросил. Джоан взяла Ричарда под руку, словно укрываясь от непогоды. У него разболелся живот – поначалу боль была слабой, ноющей, так что из-за боли в ногах он ее почти не замечал. Они прошли по Виа Сакра между языческими храмами без крыш, но зато с травяными коврами внутри. Боль в животе все нарастала. Сторожи в униформе – стариканы, стоявшие под дождем тут и там, словно голодные чайки, жестами зазывали их пройти осмотреть какие-то очередные руины, очередные церкви, но теперь от боли Ричард не видел уже ничего, кроме мучительного расстояния, отделявшего его от той безымянной точки в пространстве, где ему могли бы помочь. Он отказался войти в базилику Константина – спросил только, где uscita, выход. Идти назад той же дорогой не было сил. Сторож, смекнув, что чаевых ждать не приходится, хмуро ткнул пальцем в сторону неприметной калитки в проволочном ограждении, совсем рядом. Мейплы открыли задвижку, вышли и остановились на мощеной площадке на возвышенности, откуда открывался вид на Колизей. Ричард прошел немного и прислонился к невысокой стене.

– Что, так худо? – спросила Джоан.

– Худо. Сам не пойму, – сказал Ричард. – Прости. Глупо.

– Тошнит?

– Нет. Не то. – Говорил он с трудом, отрывисто. – Какой-то спазм, и все.

– Вверху, внизу?

– Посередине.

– С чего бы это? Может, каштаны?

– Нет. Наверное, все вместе, поездка, с тобой, сюда, неизвестно… за чем.

– Вернемся в гостиницу?

– Да. Мне бы лечь.

– Возьмем такси?

– Ведь надуют.

– Какая разница!

– Я не знаю… куда ехать.

– Как-нибудь объясним. Там рядом большой фонтан. Сейчас посмотрю, как по-итальянски «фонтан».

– В Риме… кругом… фонтаны.

– Ричард! Ты ведь меня не разыгрываешь?

Он поневоле засмеялся – умна, этого у нее не отнимешь.

– Специально – нет. Какая-то реакция… что ни шаг… чаевые. Правда, болит. Абсурд.

– Идти можешь?

– Ну да. Дай руку.

– Взять у тебя коробку?

– Нет. Не волнуйся, милая. Это на нервной почве. И раньше случалось… в детстве. Но я не так… трусил тогда.

Они по ступенькам спустились к дороге, запруженной несущимися в обе стороны машинами. Во всех такси сзади торчали головы, и ни одно не остановилось. Они перешли на другую сторону Виа деи Фори Империали и попробовали самостоятельно отыскать путь назад – в лабиринте боковых улочек, которые стремились увести их в сторону от цели, – к знакомой местности с фонтаном, американским баром, обувным магазином и гостиницей. Прямо по курсу у них оказался продуктовый рынок, и они пошли между рядами живописно разложенной снеди. Из-под полосатых матерчатых навесов свисали гирлянды колбас. Прямо на улице высились груды зеленого салата. Он двигался скованно, как будто боль его была драгоценной, хрупкой ношей; когда он клал руку на живот, ему казалось, что боль немного притупляется. Дождь и Джоан, то есть те факторы, которые каким-то образом ассоциировались с возникновением боли, теперь помогали ему с ней справиться. Благодаря Джоан он хотя бы шел своими ногами. А дождь маскировал его, делал его фигуру не такой приметной для прохожих, а потому и для него самого, – и тем затуманивал боль. Дорога, как назло, шла то в гору, то под гору. Они совершили очередное долгое восхождение по узкому тротуару и оказались возле «Банка д'Италия». Дождь кончился. Боль, добравшаяся до каждого уголка замкнутого подреберного пространства, теперь вооружилась ножом и принялась кромсать его стенки в попытке вырваться на волю. Они вышли на Виа Национале за несколько кварталов от гостиницы. Витрины магазинов теперь не были скрыты шторами, фонтан в отдалении не работал. У него было такое чувство, словно он откидывается назад, а сознание его будто стало веточкой – веточкой, ответвившейся от ствола, выбравшей стать вот этой веткой, а не той, потом выбравшей снова и снова, становясь с каждым разом все тоньше, и так до тех пор, пока у нее уже не осталось другого выбора, кроме как просто растаять в воздухе. В гостинице он лег на свою кровать, накрылся пальто, поджал ноги и уснул.