Номер 411 - [23]

Вероятно, все это значимо и для любовных отношений. Что может быть более хрупким, чем чувства? Чтобы они длились, нужен просчитанный проект, отличная конструкция, а не только первичные материалы. Гениальность в том и состоит, чтобы создать такой проект, который компенсировал бы их базовые недостатки. Мы же неспособны построить даже подмости. Мы сразу останавливаемся: ещё не сложив штабелем привезённых кирпичей, не говоря уже об измельчённой лаве или нарезанных туфовых плитках — о них ещё и речи не было.

Но Мы, любовь моя, никогда не существовали, Нас никогда не было. Нет Нас, только Я и Ты, только Я+Ты. Мы — невозможное слияние. Вместо Меня+Тебя, вместо Я+Ты, есть тело к телу, голова к голове.

Откуда веет таким холодом? Мою спину обдувает, словно обнимая, струя ледяного воздуха, и это при двадцати градусах римской ноябрьской ночи, самой тёплой с 1886 года, судя по сообщениям в теленовостях, как в прошлом году, в июле, говорили, что это было самое жаркое лето с 1756 года. Я гуляла сегодня по улицам, насыщенным зловонием выхлопных газов, беспрерывно толкаемая прохожими, туристами, пьяными от витрин, от итальянского прёт-а-портэ, от мехов и мягкой кожи, от Истории, архитектуры, их всех уже тошнит от центнеров поглощённого искусства вместе с порциями пиццы, мороженого, спагетти а болонезе — кстати, что это такое, спагетти а болонезе? — и я обливалась потом, мои бедра, в лёгких брюках, горели, струйки пота стекали по груди. Жара стоит и сейчас, а я, вопреки всему, чувствую, как незримый холод проникает до самых костей. Я думаю о том, когда мы с тобой последний раз обнимались. Будничное утро, знобко, небо плоское и белое, вот-вот пойдёт снег. Машина припаркована в третьем ряду, нервы обнажены из-за дикой ссоры. Ты уезжаешь, и я, вероятно, уже знаю, что мы больше никогда не увидимся. Ты обнимаешь меня и говоришь: ничего-ничего, в то время как жгучие слезы, которые я желала бы извергнуть на тебя, текут и текут по моим щекам. Недостаточно этого объятья, любовь моя, для того чтобы перечеркнуть то ужасное, что мы наговорили друг другу в это утро. Недостаточно этой неожиданной нежности, запаха твоей кожи, цвета твоих глаз, чтобы в одно мгновение согреть меня и заставить вернуться назад. Спустя неделю я уехала и как будто так никогда и не вернулась из этой поездки. Я пообещала тебе, что очень скоро буду с тобой, что едва представится возможность, примчусь к тебе, в твой город, куда ты уезжаешь, чтобы завершить срочную, очень важную для тебя работу, результат твоих многомесячных усилий. Все произошло ровно наоборот. Я выбросила заранее купленный билет на самолёт, который должен был доставить меня к тебе, и в то утро, когда мой рейс из Парижа приземлился в твоём городе, я осталась лежать в постели в комнате отеля 14-го аррондисмана, разглядывая полосатые от дождя оконные стекла и Башню Монпарнас, терзаемую ранней мартовской грозой. Когда ненастье стихло, я оделась и пошла гулять на кладбище Монпарнас. Я искала, но никак не могла найти могилу Самуэля Бекетта[13], и подумала, что это символично: Бекетт ещё при жизни старался спрятаться ото всех. Я двинулась за мальчиком, игравшим среди могильных плит, бегавшим за мячом под строгими взглядами пожилых матрон с букетами цветов в руках. Мужчина, шедший навстречу, улыбнулся мне, я поняла, что он хотел бы заговорить, но я опустила глаза и продолжила свой путь. Среди белых тропинок, белых могил и белых цветов, затянутая в слишком тесный жакет, я шла и плакала, потому что знала, что такой любви, как наша, у меня никогда больше не будет, хотя смириться с этим и признать, что все потеряно, я ни за что не соглашалась. Насколько легче жить вместе тем, кто не любит друг друга такой безнадёжной любовью, насколько легче переносить её нехватку в предощущение других любовей.

Тебе я не могу ничего простить.

Возможно, нельзя ничего простить тому, кто однажды сказал, что любит нас.

И вот я снова здесь. То же самое место. Как и в прошлые разы: бар в двух шагах от вокзала Термини, под портиком, столики, расположенные на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не мешать посетителям разговаривать, не боясь быть подслушанными. На месте зеркало, которое хранит моё отражение того позднего зимнего вечера, когда я вбежала сюда с растрёпанными ветром волосами и покрасневшими глазами. Под этим портиком с квадратными колоннами, серыми при свете уличных фонарей, круглыми, со стеклянными шарами, напоминающими полную луну. Металлические столики, заляпанные отпечатками пальцев, жёлтые пластиковые стулья. Сейчас столики заняты приезжими, иностранцами и семьями моих соотечественников из северных областей, с кучей детей, похожих друг на друга, все едят пиццу и мороженое, женщины среднего возраста пьют каппуччино. Никто из них ничего не знает о нас. Обо мне. И о тебе. Никто, за исключением зеркала, не знает ничего о моих слезах в тот декабрьский вечер, когда мы вновь встретились после долгой разлуки, и ты вытирал их своими тонкими пальцами, в то время как я признавалась тебе, что вернулась с мужчиной, который был у меня до тебя. Мне не за что прощать тебя, сказал ты. Ты тоже, наверное, приехал сюда с той, что была у тебя до меня? — спросила я. Сейчас это не имеет никакого значения, ответил ты. Птицы, словно железные опилки, передвигаемые по листу бумаги движением магнита, носились между тучами, нависшими над вокзалом. Мой поезд скоро должен был отходить, и ты оставался один. Это была наша последняя встреча в Риме. Я попросила тебя не провожать меня на перрон, ты меня поцеловал, не произнеся ни звука, и ушёл, ни разу не оглянувшись.