Ноктюрн - [66]

Один из нас должен был вернуться за товарищами. Иветта вызвалась идти первой, но мне стало жаль ее, и я уговорил командира послать меня. Забрав с собой лишь самое необходимое, я отправился в путь. Идти было нетрудно. Ветер не успел замести протоптанную тропу. Но близился вечер, и я торопился. Добравшись до пояса облаков, я встретил нашего часового. Мы присели покурить. Я здорово устал и должен был хоть немного отдохнуть.

Вдруг в долине послышались выстрелы. Сыроварни не было видно, но я был уверен, что выстрелы доносились оттуда.

Часовой остался на посту, я бросился к товарищам. Приготовившись к бою, мы стали быстро спускаться в долину. По дороге к нам присоединились часовые. Нас было шестеро хорошо вооруженных бойцов.

Когда мы выбрались из облаков, перестрелка затихла. Долина хранила молчание, не давая ответа на мучивший нас вопрос: что с ними? Мы торопились. Я бежал впереди. Скоро приблизились к тому месту, где Иветта стреляла в берет Фредерика. На снегу еще были заметны следы. Вот следы Иветты, а эти — Фредерика. Она хорошо выстрелила, и мы тогда радовались, обнаружив дырочку в берете. Если на них напали, они, наверное, сумели постоять за себя и заставили противника отступить. Хоть бы скорей прийти к сыроварне! Тогда все прояснится.

Когда мы приблизились к ней, повалил густой снег. Он падал огромными хлопьями. Мы осторожно подступали к молчаливому дому. Сначала окружили его, постепенно смыкая кольцо. Кругом стояла тишина.

Я не выдержал. С автоматом наперевес бросился во двор. Товарищи бежали за мной. Двор был истоптан сапогами. Кое-где на снегу алели пятна крови. Сквозь выбитое окно я забрался в сыроварню, но там никого не было.

Внезапно во дворе послышалось:

— Иветта!

Я ринулся туда. Товарищи стояли у заснеженного креста. На нем, будто примороженное, повисло тело Иветты. Одежда с нее была сорвана, она осталась в одной рубашке, слегка трепетавшей на ветру. На лбу ее зияла алая рана. Воздетые кверху руки, казалось, взывали о помощи. Голова с густыми прядями волос, закрывавшими лицо, клонилась книзу, на ее обнаженные плечи падали снежинки, падали и уже не таяли.

Они распяли ее на кресте.

Пока товарищи снимали ее с креста, сооружали носилки из ельника, я не знал, что делать с собою. Снег таял на моей обнаженной голове, на лбу, на щеках. Я ничего не замечал. Я был где-то далеко, и со мной была живая Иветта, единственная женщина, которую я полюбил. Вместе с нею я еще раз обходил исхоженные тропы, и я должен был до боли стиснуть зубы, чтобы подавить в себе отчаянный вопль.

Когда тело Иветты уже лежало на носилках, я спросил:

— А Фредерик?

— Они увели его с собой, — ответил кто-то.

Я вернулся в сыроварню посмотреть, не остались ли там вещи Иветты. Нет, ничего не осталось. Во дворе нога наткнулась на что-то твердое. Я нагнулся и поднял автомат Иветты. В его обойме не было ни одного патрона.

Стемнело. Снег перестал, из-за туч выплыла луна. В молчании мы подняли на плечи носилки и отправились в горы.

Мы взбирались все выше и выше. На плечах покачивалось заледеневшее тело Иветты с алой раной во лбу. Мы толком не знали, куда несем ее и где похороним. Вокруг была ночь, студеная ночь, неприступные вершины да беспокойные тучи, мчавшиеся к морю. И в том ледяном царстве не было ни одной живой души — только шесть согнувшихся, увязавших по пояс в снегу фигурок. Рядом с моей разгоряченной щекой в такт шагам раскачивалась прядь волос Иветты, и на мгновение мне показалось, что она живая и шагает рядом со мной. Нет, ей теперь никогда не шагать рядом, никогда теперь она не взглянет на меня большими ясными глазами, никогда не скажет: «Милый, держись!»

В скалах жалобно выл ветер, будто исполняя похоронный марш. Сквозь просветы в тучах струился мертвенно-зеленый свет луны. Цепи гор были похожи на необъятный катафалк, застланный бледным саваном снегов. Прощальным салютом гремели лавины, и земля содрогалась у нас под ногами...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вздрогнул корпус корабля, столкнувшись с ледяной глыбой. Я взглянул на море. Ледяной крест давно уже скрылся из виду, снежные горы Шпицбергена были совсем близко. Из Баренцбурга, где вдоль берега фиорда чернели терриконы угля, нам навстречу вышел ледокол с красным флагом на мачте. Это был советский ледокол, и он спешил провести нас в порт сквозь ледяное поле. В фиорде сновали под разными флагами тральщики. И наша сирена их приветствовала своим глубоким сильным басом, разнесшимся далеко-далеко по фиордам и над горами, покрытыми вечными снегами.

«Приветствуем!»

Я смотрел на прозрачную полярную ночь, зная, что наше приветствие слышит сторож на маяке, его слышат рыбаки в седых фиордах, метеорологи в горах, шахтеры под землей. И я знал, они отвечают нам тем же: «Приветствуем!»

Двое в океане

Норвежское судно «Нордкап» затонуло на рассвете. Взрывом его переломило надвое. Из всей команды, пожалуй, один человек видел, как это случилось, — кочегар Антон Вейш. Минут за десять до взрыва он выбрался на корму подышать свежим воздухом. Море покоилось в сумрачной утренней дымке. Вдруг из глубины огромной акулой вынырнула подводная лодка. И тут же корпус корабля вздрогнул: раздался оглушительный взрыв. Торпеда угодила прямо в середину. Корма и нос взметнулись кверху и стали быстро погружаться. Обеими руками вцепившись в поручень, Антон Вейш напряг все силы и выпрыгнул за борт. В это мгновенье он действовал безотчетно, подчинившись инстинкту.