Ноги - [7]

Тем временем его вели по длинному коридору, вдоль расположенных на равном расстоянии друг от друга массивных дверей, которые блестели теплым коричневым лаком. По стенам с безупречной аккуратностью были развешаны картины — блекло-голубые, серые, песочные холсты, пересеченные наискось то густо-багровой, то черной полосой или набухшие какими-то вспученными волдырями (а одна из картин представляла собой целлофановую пленку, вместо холста натянутую на раму и прорванную ровно посередине). Наконец они дошли до отведенного Шувалову номера, и вновь угодливый коридорный распахнул перед Семеном двери и сделал приглашающий жест рукой. Стены номера были белоснежны — это была стерильная, предельная, абсолютная белизна. Обивка дивана, кресел, квадратной, широкой, почти в половину обычной комнаты кровати оказалась черно-белой, полосатой, похожей на шкуру зебры.

— Ну все, Семен, вот мы и на месте, можешь отдыхать, — сказал Хэнк через переводчика. — Осваивайся. Если что-то тебе понадобится, сними вот эту трубку и набери сто тридцать один.

— Мне бы… поесть, — попросил Шувалов.

— Нет проблем!

Через пять минут принесли тарелки, накрытые крышками, бутылку минеральной воды, апельсиновый сок. Как только все ушли, Семен набросился на еду.

Он ел неряшливо и жадно, наслаждаясь тем, что никто его не видит, работал челюстями, запивал переперченное мясо минеральной водой прямо из пластиковой бутыли.

Насытившись, он принялся расхаживать по комнате, разглядывая фотографии, развешанные по стенам. Вот орлиный нос и серо-стальные выпуклые глаза Круиффа, вот Христо в футболке «Барсы» старого образца, вот огненно-рыжий Куман в костюме — божества под стеклом, как футбольные иконы. И на каждой фотографии в углу была дарственная надпись — это что же выходит, все эти великие призраки обитали в этом номере до него?

На широкой полке под зеркалом он нашел полосатый, желто-синий найковский мяч. Он взял его в руки, бросил на пол и, воровато оглядевшись, поддел ногой… Вверх, вверх и вверх… На колено, на грудь, на макушку. Забросил себе на спину и, закинув голову, притиснул мяч к шее затылком. Он вспомнил все свои трюки и с удовольствием исполнил их, а под конец принялся подбрасывать мяч в потолок, добиваясь его отскоков под разными углами.

Он думал о Полине, говоря себе, что отдал ее навсегда остальному, нефутбольному миру, законы существования в котором так никогда и не станут ему до конца понятными, что он расплатился своей любовью за возможность сохранить вот эту самую власть — над мячом, над пространством футбольного поля и, в конце концов, над самим собой.

4. Там и тогда Москва Стадион на Песчаной улице Сентябрь 1993

Из-за малолетней саранчи, которая облепила решетку, зеленого газона не было видно. Пацаны стояли в три ряда. Не осталось ни единого просвета. Кто-то присаживался на корточки, кто-то карабкался по прутьям на самый верх, а кто-то, отчаявшись протиснуться в передние ряды, опускался на четвереньки и безнадежно пытался пробраться сквозь частокол мальчишечьих ног.

От главных ворот растянулась по улице очередь метров на двести. «Не пробиться, — в секунду понял Семен, — опоздал, и теперь не пробиться». Он вклинился в очередь и лихорадочно заработал локтями. Спины были как железные — не поддавались, не прогибались. Семен хватался за плечи, за локти, за головы чужаков. Отдергивал, отодвигал, протирался.

— Ты куда, козел, прешь? — засадив ему локтем в кадык, взъярился огромный белобрысый детина — косая сажень в плечах, глаза навыкате, прыщавое лицо. Ему было лет четырнадцать, не меньше. — Отвалил назад, быстро!

Семен не отвалил. Протиснув голову под рукой ошалевшего от такой наглости парня, продавился вперед.

— Ах ты сука! — Белобрысый влепил ему ногой по копчику. Но Семену было некогда оглядываться. Он рванулся вперед, чувствуя, что сражается с гигантским стоголовым зверем.

— Во охренел! Да куда лезешь-то? — кричали ему в самое ухо. — Пшел отсюда, быра! Это наше место.

— Пропусти, пропусти, мне надо, — надорванным, охриплым голосом отвечал Семен, не узнавая сам себя.

— Чего? Че ты сказал? Мне надо? Че те надо? Я тебя сейчас в момент урою, понял?

— Да там место мое — впереди. Там братан занимал.

— Че ты вешаешь, чмо? Ты кому про братана втираешь? Там по ходу у всех братаны, и ты че — самый умный, да?

— Да вмочи ты ему, чтоб не лез!

Семен опять рванулся, и вот тут-то его начали бить. Усадили на колени и сверху, по хребту локтями припечатали. А потом еще ногами по ребрам. Били с удовольствием, как будто найдя выход для долго копившейся злобы. Семена спасло только то, что в толпе было слишком тесно, — как следует не ударить, не размахнуться. И поэтому самых страшных ударов он избежал.

Во рту стало солоно, кровь капала из носа, будто из испорченного крана.

Пролежав какое-то время, он увидел, как вся очередь нестройно, разом двинулась вперед — белые кроссовки, стоптанные кеды мелькали перед глазами. Это было так унизительно, что Семен ненавидел себя. Понимал, что проиграл. Только с ним одним такое и могло случиться. Лишь его одного и могли урыть в самый важный день всей его девятилетней жизни.