Ноги - [57]

— И какой же вы видите выход?

— А я не вижу выхода. Я вижу вход. Вход в нормальную человеческую жизнь. Я вижу вот ее, — кивнул профессор на Полину. — Пусть просто живет и любит свою жену.

— Он способен возвратиться в большой футбол?

— Вы спрашиваете меня как друг пациента или как управляющий клубом?

— Как тот и другой! Я же знаю этого человека достаточно хорошо. Он создан для того, чтобы играть. Ни для чего другого больше. И у него еще, как минимум, пять лет карьеры. Той радости, которую ничем не заменить. Даже Полиной. Лишенный игры, уверенный в том, что она превратилась в подделку, он будет задыхаться. Игра — его воздух, понимаете? Разве нельзя убедить его в том, что он ошибается?

— В сущности, есть два пути. Первый: я могу искусственно избавить его от всякого интереса к игре. Нет, вы не подумайте, он останется полноценным человеком, мужчиной, отцом и будет преспокойно наслаждаться жизнью. Но к подобному методу я прибегаю крайне неохотно. Потому что это насилие, и я прекрасно сознаю, что забираю у человека его «я». Жизнерадостных посредственностей в мире много, и им ничего не нужно, кроме маленьких радостей обладания различными благами цивилизации. Может быть, было бы даже неплохо, если бы все человечество состояло из них. Но, вы знаете, я держусь несколько устаревших представлений, и моя работа все же направлена на то, чтобы сохранить в человеке личность, пусть даже страдающую.

— А второй путь?

— А по второму пути мы идем с ним сейчас. Для начала он должен поговорить с человеком, которому безусловно доверяет.

— И кто же этот человек?

— Хотите знать? Извольте. Как я понимаю, ваш клуб тоже кое-чем ему обязан.

Следуя за Эйшлером, они вышли из гостиной и вновь оказались в тенистом саду, в котором росли рододендроны, желтофиоли и олеандры. Неестественно сочная зелень производила на Полину впечатление скорее удручающее и тягостное — это растительное буйство было предназначено именно для больных, нуждавшихся в изоляции от остального, большого мира. И Полина подумала о том, что от всего вокруг здесь веет каким-то натужным, насильственным успокоением. Сердце у нее болезненно сжалось, ей сделалось страшно. «Неужели это навсегда?» — спросила она себя. В саду были фонтаны и статуи гипсовых ангелов, кокетливо прижимавших белоснежные пальчики к губам; здесь были плетеные скамьи и кресла, и на одной из таких скамей довольно близко друг к другу сидели ее Семен, изрядно осунувшийся, похудевший, с потухшими, унылыми глазами («Как у брошенной собаки», — сказала она себе), и гость, в измятом светлосером костюме, лицо которого показалось ей смутно знакомым (да-да-да, возможно, где-то на секунду, в телевизоре, мельком…). Это был невысокий, уже пожилой человек, не то чтобы располневший, а как-то скорее потяжелевший с возрастом — так тяжелеют бывшие спортсмены, сохранив некоторую упругость и подтянутость. В профиль он напоминал большую хищную птицу — у него был крупный орлиный нос. В выпуклых серо-стальных глазах сквозила та самая печаль, которая проистекает из «многого знания», и казалось, что, единожды взглянув на тебя, этот человек успевал составить о тебе окончательное представление, которое ни пересмотру, ни обжалованию уже не подлежало.

— Круифф, — сказал Лапорта.

— Я полагаю, он, — отвечал Эйшлер.

Да, это был тот самый человек, который навсегда закрепил за собой прозвище Летучий Голландец и который был повсеместно признаваем как наиболее элегантный и оригинально мыслящий футбольный игрок двадцатого столетия. Для Шувалова же он оставался прежде всего творцом самой фантастической в мире команды — той, которая еще в детстве показала ему образец игры.

— Ну и дела, — проговорил Круифф, — я не думал, что это произойдет так скоро.

— Что произойдет? — спросил Шувалов, чрезвычайно внимательно и уважительно слушавший его.

— Что ты так скоро устанешь и начнешь испытывать раздражение от игры. В том виде, в котором она сейчас существует.

— Значит, вы меня понимаете? Все думают, я спятил!

— Нет, я не считаю, что ты псих. Ты просто совершил ошибку, парень.

— Значит, все в игре благополучно? И те, кто сейчас наверху, блистают только в силу своего природного таланта? И они по-прежнему свободны, по-прежнему хозяева сами себе? Они имеют право оставаться в игре? Имеют право только потому, что людям нужно это зрелище? Неужели толпе совершенно безразлично, за какой игрой наблюдать, безразлично, честная она или нечестная? Неужели ей наплевать на усилия обеих сторон, лишь бы по-прежнему «делали красиво»?

— Нет, в игре не все благополучно. В этом, парень, ты прав. У тебя хорошее чутье, Семен, поэтому ты и смог все это увидеть. Я, честно говоря, полагал, что таких людей в игре уже не осталось. Хорошо, что я ошибался. Но в своих предположениях ты дошел до того, что будто бы какие-то люди сели за стол и заключили некий тайный договор. Так вот, никакого договора нет. Никто не составлял списки неприкасаемых. Все гораздо проще, но при этом не менее безобразно. Именно безобразно, потому что я предпочитаю говорить о разрушении классической формы, той единственной формы, в которой и может существовать футбольная красота. Никакого договора нет, это просто состояние умов. Послушай меня. Когда я начинал играть, футбол был священнодействием, и хотя это зрелище выглядело мирским, для меня оно было равносильно церковной мессе. Мы все тогда были щенками, но у нас был опытный вожак. И мы видели всю грубость, всю косность, всю схематичную прямолинейность этой игры — в том виде, в каком ее придумали англичане. Но мы также видели в ней тайную, едва уловимую красоту, которую нужно было проявить. Мы видели и бразильских волшебников, вытворявших с мячом удивительные вещи, но это было только их личное мастерство — органичное следствие той телесной свободы, которой Бог наградил эту нацию. Мы же ставили целью — открыть красоту игры коллективной, командной. Так появился «тотальный футбол». Красоту взаимной связанности каждого с каждым. Подчиненность каждого единственной задаче. Абсолютный контроль над мячом, одновременное участие всех десяти полевых игроков в атаке и одновременное их участие в защите своих ворот. Один живой организм, но каждый из нас был в нем неповторим и каждый делал то, на что не был способен другой. Мы понимали друг друга без слов и создавали футбольную гармонию. Мысли всех остальных игроков становились твоими собственными мыслями. В этом заключалась наша миссия. И она помогла бы покончить с разобщенностью, в которой мы живем. Ведь мы были частью чего-то главного, целою. Но потом все изменилось! Кое-кто увидел, что наша игра привлекает на стадионы огромное количество людей и в этих людях живут эмоции, амбиции, стремление считать свою команду сильнее других. Они решили, что это в футболе основное. О том, что игра есть прежде всего гармония, было забыто. Люди оторвали результат от непосредственного футбольного действа. Они поставили во главу угла собственно факт победы, голые цифры. Начался бесконечный процесс производства все новых и новых побед, достигаемых любой ценой. Процесс производства и потребления. Отношение к игре стало вульгарным и полностью материальным. А материальная победа незамедлительно сделалась единственно подлинной и неоспоримой ценностью. У победы появились покупатели и продавцы. Болельщики приносили на стадионы огромные деньги, управляющие клубами спешили приобрести на эти деньги наиболее сильных игроков, которые должны были обеспечить команде новые победы, эти новые победы с охотой раскупались болельщиками… И так без конца. Главным стало движение денег по кругу — даже не извлечение прибыли, а сам процесс. Деньги и купленные на них победы приносили людям ощущение величия и неуязвимости — наверное, подобное чувство испытывали строители Вавилонской башни. Чем больше денег и побед было у клуба, тем большее самодовольство распирало всех к нему причастных. И поначалу казалось, что все это не так уж плохо. Появилась, например, возможность, которой не было раньше, — собрать в одной команде самых сильных игроков… то есть найти тот человеческий материал, из которого можно было построить исключительную команду со своим исключительным стилем. И я тоже воспользовался этой возможностью. Мне были предоставлены неограниченные ресурсы. Став тренером, я мог купить любого игрока, который нравился лично мне: Христо Стоичкова, Лаудрупа, Ромарио. Правда, я пытался им привить то самое представление об игре как о священнодействии. Так появилась не самая плохая команда в истории. Но потом я осознал, что этот путь ведет меня в тупик. Человек не должен видеть перед собой конечную материальную цель. В противном случае, достигнув этой цели, он остановится в развитии. Он должен понимать, что цель недостижима. Он должен понимать, что высшая цель достигается каждый день заново. Здесь и сейчас. Он должен каждый новый матч творить красоту и гармонию. Точно так же, как мяч в нашей игре нельзя приковать к себе навечно, удержать его дольше, чем на несколько секунд, точно так же и подлинной цели невозможно достигнуть окончательно, раз и навсегда. Гармонией нельзя обладать — можно лишь принимать участие в ее создании. Всякий раз она рассыпается и обращается в ничто, и ее нужно создавать с нуля. Тут имеет значение только сам процесс, само движение, но никак не результат. Однако современная игра изменилась. Подлинная цель никого уже не волнует. Почти каждый игрок (за исключением некоторых) сконцентрировался на себе, стал думать только о результате, о том, что игра принесет лично ему. Из жреца, который участвует в религиозном служении, он окончательно превратился в профессионала, в наемного работника. И это начало конца. Упрощенно говоря, большие игроки стремятся только к славе и большим деньгам. И как только они получают и то и другое, сама игра им, по сути, уже не нужна. Когда мои игроки всё получили, они проиграли «Милану» со счетом четыре — ноль. Само по себе поражение ничего не значило, но я видел, что за ним стояло. И после этого я ушел. «Барселона» Йохана Круиффа прекратила свое существование. Йохан Круифф превратился в брюзжащего старика, который вечно ворчит, что «футбол уже не тот». И все только делают вид, что прислушиваются к его мнению, а на самом деле мысленно посылают старого пердуна в задницу. Зато я получил редкостную возможность наблюдать за игрой со стороны, не будучи заинтересованным лицом; я понял, что пока остаешься действующей фигурой, никакого выхода из этой мерзости нет, ты так или иначе раб современной футбольной машины. Всякую систему можно понять, только находясь вне ее. Вот я и молчал, бездействовал и наблюдал. И я увидел массу метаморфоз, которые претерпела наша игра. Почему-то представления о силе, красоте и ловкости игроков потребители начали переносить на себя. Они уверовали, что, как только они получат какую-нибудь вещь, принадлежащую игроку, они получат и часть его силы, красоты и ловкости. В футбольном мире начался новый процесс — процесс бесконечных рекламных манипуляций. Ну это, я думаю, тебе не нужно объяснять. В этом смысле ты действительно заложник системы, которая заставляет тебя участвовать во всех этих игрищах, чтобы ты мог остаться в своей команде. И вот тут-то и появились идолы из числа наиболее ярких и способных игроков: вроде бы отличные парни, но на самом деле просто приложение к сотовым телефонам и кухонным комбайнам. И им уже не нужно собственно играть, ведь куда приятнее и легче просто маячить на экранах и рекламных щитах, встречая неизменное почитание толпы. Многие на это купились. Клубы за счет рекламных денег стали настолько богатыми, что теперь выплачивают гигантские зарплаты своим игрокам. И теперь даже самый заурядный игрок превращается в миллионера, и ему уже не к чему стремиться, он даже не желает перестать быть ничтожеством. Итак, что мы видим? Есть небольшая кучка идолов и все остальные. И тех и других устраивает существующий статус-кво. Потребительское стадо хочет видеть своих идолов во всем их звездном блеске? Пожалуйста: футбольные ничтожества, которым не к чему стремиться, позволяют разделать себя под орех. А футбольные идолы снисходительно принимают это как должное. Стоит им встретить ожесточенное сопротивление, они, ей-богу, изумляются: как же так? «Эй, вы там, низший сорт, знайте свое место!» Поэтому мне и нравится, когда футбольные карлики все же обыгрывают звезд. Хоть какое-то развлечение. Никакого сознательного, умышленного договора, парень, здесь нет. Одно только общее настроение умов похуже всякого договора.