Ноев ковчег - [7]

Она поздоровалась, Борис молча кивнул, а старик никак не отреагировал, встал, что-то сказал по-татарски Борису и молча вышел.

– Садись, дорогая Аннушка, угощайся, не сердись на хозяина, у них свои порядки, – согласно им, не пристало женщине сидеть за одним столом с мужчинами, но отказать он мне не может, поэтому решил оставить нас наедине.

Аня не заставила себя долго упрашивать, присела к столу и молча накинулась на еду. После госпитальной кухни и долгой дороги накрытый дастархан одним своим видом вызывал дикое желание съесть все и сразу.

– Ну, давай, рассказывай, – наконец через время обратилась она к Борьке.

– Ты прожуй сначала. Это я тебя буду спрашивать, – хмыкнул он. – Совсем одичала в своем госпитале. Не спеши, не отберут.

Анька демонстративно отодвинула тарелку:

– Хватит, пожалуй.

– Что у меня дома случилось? – спросил сразу он.

– А ты что, вообще ничего не знаешь? – удивилась она.

– Ты можешь объяснить?

Из его наводящих вопросов стало понятно, что Боря вообще ничего не знает о судьбе своей семьи: почему и за что, за какие именно дела расстреляли отца и брата.

Когда Аня рассказала все, что знала, он надолго погрузился в угрюмое молчание и будто бы окаменел.

– Сдали, суки… узнаю кто – убью…

– Что сдали-то? – удивилась Аня. – Ну крутил твой папаша гешефты, мутил что-то из армии налево, вся Молдаванка знала. Но чтоб так зачистили – удивительно… Сильно надо было навредить. Ты сам хоть знаешь, что это могло быть?

Но Боря не отвечал на вопросы Ани, не реагировал ни на старика-хозяина, который несколько раз заглядывал в комнату, ни на женщин, что прибрали стол и принесли новую порцию чая.

Аня поняла – сейчас его лучше не трогать, надо просто ждать.

В ожидании она, осоловев от жирной еды, задремала на подушках, валявшихся здесь повсюду.

Разбудил ее Борис. В руках у него было два стакана, оба почти полные:

– Помянем моих, – не то попросил, не то приказал он.

Аня хотела что-то сказать или спросить, но он пресек эту попытку властным: – Молча!

Что было в стаканах – крепчайший самогон или слабо разбавленный спирт, – непонятно. Аня задохнулась и закашлялась. Борис подал ей воды и скомандовал:

– А теперь – спать. Все разговоры завтра. Тебе приготовили комнату. Можно не запираться, никто не войдет… А впрочем – как хочешь. Здесь спокойно.

Развернулся и ушел в глубь дома.

Тут же появились две женщины и отвели уже плохо стоящую на ногах Аню в комнату на женской половине.

Она в изнеможении рухнула на постель. Заснула моментально, не раздеваясь, – ей было не до того.

Не судьба

Женька выскочила из трамвая и влетела в Еврейскую больницу. Здесь уже лет сорок наводила священный ужас на все родовспомогательное отделение ее свекровь Елена Фердинандовна Гордеева.

Задыхаясь, Женька рухнула на стул возле ее стерильно белого стола с тремя аккуратными стопками бумаг и стеклянной банкой.

– Помоги… те… – она сунула на стол окровавленный платок.

Фердинадовна подслеповато прищурилась и брезгливо отодвинула ее руку.

– Надо же… Что, только сейчас менархе случилось? И как это ты замуж успела выйти несформированной?

– Это не месячные! У меня второй месяц их нет. Я беременная. Была… Наверное… Или что это?

– На кресло! Живо! – Гордеева, несмотря на клятый характер и всепожирающую ненависть к этому молдаванскому отродью, чуть не убившему ее сына, была врачом от Бога.

– Так, – она закурила папиросу прямо в кабинете. – Сейчас я тебе сделаю укол. Идешь домой и ложишься и не встаешь. По нужде – только на ведро, не дальше. И молишься. Кому хочешь – Господу Богу, компартии, Чарльзу Дарвину. Не прекратится – снимешь корону и придешь. Я после семи дома.

Женька всхлипнула и благодарственным тычком то ли кивнула, то ли поклонилась.

Рано утром Гордеева прикоснулась к маленькому распятию возле кровати и перекрестилась: – Спасибо, Господи, приклеилось.

А в обед прямо во время приема в ее кабинет ввалилась рыдающая Женя.

Гордеева выгнала всех и заперла дверь. Осмотрела. Прощупала живот. Положила руку на лоб.

– Чиститься будем. Нет беременности.

Женька рывком села на кресле и заорала:

– Не буду! Не трожь меня! Врешь! Ты все врешь! Ты меня ненавидишь! Ты хочешь, чтоб я не родила!

Гордеева вкатила ей такую оплеуху, что Женька треснулась головой о спинку.

– Идиотка!

Фердинандовна ткнула ей в лицо ее же панталоны:

– Вон сгустки! Все оборвалось уже! Не почистишься – сдохнешь от сепсиса. Уже температура под сорок! Мне все равно, но сын мой тебя, придурочную, любит! Он мне всех дороже. И ребенок его тоже!

Гордеева неожиданно всхлипнула.

– Не перенес он Ванькину смерть. Сильно горе большое для всех. Он все твои нервы на себя принял.

– Это папин… папин… я хотела Ванечку для папы… в честь папы. Ну почему так?! Папа умер, а внук должен был его продолжить… я молчала… я только папе сказала… Что у него внук будет… Я папу обманула… я виновата… – завыла Женька.

Гордеева неуклюже погладила ее по голове и по-мужицки ладонью отерла глаза:

– Хватит уже. Потом поплачешь. Времени будет много…

С того света

Аньку разбудили птицы, солнце, заливающее комнату, и густой горячий запах. На низком столе стояла глубокая пиала с крепким бульоном, который благоухал на всю комнату. Она знала – это хаш, лучшее утреннее средство от похмелья.