Ночные видения - [47]

— Хочешь сказать, что он открыл какое-то снадобье или что-то в этом роде?

Фрэнк пожимает плечами.

— Может быть. Не знаю. — Она смотрит ему в лицо. — Алхимики верили, что их опыты рано или поздно приведут к созданию универсального лекарства от всех болезней. Что, если графу удалось противоположное? Что, если он открыл — по ошибке — некую болезнь, что-то вроде проклятия, которое может передаваться с кровью?

Фрэнк смотрит на нее, слегка открыв рот.

— Проклятие?

— Которое передается с кровью, — добавляет Саманта.

Лицо Фрэнка остается бесстрастным.

— Прочитай описание смерти графа в последнем письме Гольдберга, — торопится Саманта. — После того как они порезали друг друга, граф продолжает удерживать Гольдберга, прижиматься к нему. И только потом умирает.

— О чем ты, черт возьми, говоришь?

Фрэнк лишь сейчас замечает новую морщинку под ее глазами. Она появилась после его отъезда. После того как у нее начались проблемы со сном.

— Сама толком не знаю. — Саманта замолкает и опускает глаза. — Я думала об этом ритуале и… может быть, мы имеем дело с чем-то более сильным, чем нам представляется.

Он осторожно дотрагивается до ее плеча.

— Сэм ты немного увлеклась.

Она видит на его лице выражение озабоченности: поднятые брови, полуулыбка.

— Ты прав. Извини, — говорит она, чтобы избавиться от этого взгляда, в котором озабоченность может быстро смениться жалостью. — Я просто устала.

— Сэм… — снова начинает Фрэнк.

— Нет, ты прав.

— Я знаю, ты всегда хотела найти какое-то объяснение тому, что случилось с тобой. Но проклятие — вовсе не ответ…

Саманта вспыхивает от злости и отступает на шаг.

— Не надо меня опекать, Фрэнк. У меня и в мыслях нет считать убийцей того ублюдка, который меня порезал.

— Но я и не говорил…

— Ты плохо меня знаешь, Фрэнк, — продолжает она. — Но даже если я все еще ищу объяснение случившемуся, что в том плохого? Полиция ведь так ничего и не предложила. Его никто больше не видел. Разве я не вправе получить ответ?

Фрэнк едва заметно кивает:

— Конечно, да. Я никогда не узнаю всей правды, и мне это не нравится.

Саманта бьет рапирой по правой ноге.

— Извини, — не поднимая головы, говорит Фрэнк. Он слышит звук скрещивающихся рапир и скользящих по дорожке ног.

Повисшее между ними молчание действует на него угнетающе.

— Ну и что тебя ждет в Роли? — спрашивает наконец Саманта напряженно и немного резко.

Фрэнк поднимает голову.

— Первым делом надо взглянуть на отчет о вскрытии дружка Кэтрин, Макса. Потом встречусь с ее родителями.

— Что ты им скажешь?

Она видит, как напрягается его лицо.

— Скажу, что их дочь убита и что корпорация может продолжить сотрудничество с полицией, если они того пожелают.

— А если не пожелают?

— Тогда все кончено.

— Кончено? Что ты имеешь в виду, когда говоришь «все кончено»?

— Если они не захотят, чтобы мы продолжили расследование, то мы ничего не можем сделать.

— Ты хочешь сказать, если они не захотят платить дополнительно?

— Корпорации поручили найти Кэтрин. Все. Мы не имеем права заниматься расследованием по собственной инициативе.

— Чепуха. И ты прекрасно это знаешь.

— Никакая не чепуха. Мы не полиция. — Фрэнк заметно огорчен. — Послушай, мне пора, скоро рейс. — Он возвращает ей письма. — Позвоню тебе из Дарема, ладно?

Саманта кивает и провожает его взглядом — Фрэнк покидает спортзал, так и не обернувшись.

Она надевает маску и выходит на помост, готовая к бою.

Проходя в церковь Святого Петра, Саманта не надеется услышать хор, потому что сегодня только среда, но едва берет воскресный бюллетень, как два солиста начинают исполнять арию из кантаты Баха «Aus der Tiefe rufe ich, Herr, zu dir». «Должно быть, решили начать репетиции пораньше», — думает она.

Сопрано взлетает в вышину, дрожа, как крик испуганного ребенка.

Смилуйся надо мной, ноша моя велика; Сними ее с сердца моего — Потому что Ты уже пострадал за нее На кресте в смертных муках, Чтобы избавить меня от них, Чтобы грехи мои не сломили меня И не поддался я отчаянию.

Тело и ноги ноют после тренировки, и Саманта, усевшись на одной из последних скамеек, решает разуться. На обложке бюллетеня несколько мужчин, наполовину скрытых черными тенями и призрачной дымкой, с усилием поднимают перевернутый крест. Один, похоже, кричит на других, требуя, наверное, крепче взяться за веревки. За казнью наблюдают, стоя чуть поодаль, римские чиновники. Бледный свет сочится с серого неба; из-за облаков на привязанного за руки и ноги Петра смотрят два ангела. Текст под картиной гласит: «Распятие святого Петра. Лука Джордано».

Саманта пытается представить комнату, в которой Фрэнку предстоит сообщить родителям Кэтрин о смерти их дочери. Сядут ли они вместе на диван, держа друг друга за руки, в надежде, что страшное известие, то, чего они боялись больше всего на свете, не сокрушит их? Смотрят ли на них снисходительно-насмешливо стоящие на каминной полке семейные фотографии, память о прошлом, умершем для них теперь? Или, может, в комнате орет телевизор, и отец покачивается в кресле-качалке, а мать сдерживает разлаявшуюся собачонку?

Саманта с Рейчел сидели на диване и смотрели мультфильмы, когда в дверь постучала полиция. Она вскочила и словно оказалась посреди моря рассыпавшихся картофельных чипсов — они были везде: на диване, на полу, на одежде. Отец говорил дочерям никогда не открывать дверь незнакомым людям, но в тех трех коротких ударах было что-то особенное, настойчивое и требовательное. Офицер переступил порог, и в этот момент за ее спиной раздался голос отца. Она не помнит, что именно он сказал, но помнит, как выпало из рук посудное полотенце, помнит, как ахнула и заплакала сестра. Слезы всегда давались Рейчел легко, она плакала из-за каждой мелочи. Но Саманта — папина дочь.