Ночные туманы. Сцены из жизни моряков - [57]

Я услышал короткое восклицание, похожее на стон, и увидел большого и страшного человека, заросшего густой бородой. Он был в каком-то подобии флотского бушлата, порыжелого донельзя, в ушанке из собачьего рыжего меха. Мать и бабка повисли на его широких плечах.

— Ну, полноте, полноте, — говорил человек, прижимая к себе и маму и бабку. Слезы текли у него из глаз в его страшную бороду, и он продвигался с грузом своим очень медленно в теплые комнаты. Как видно, крепко промерз.

И через головы матери и бабки он увидел меня и сказал сквозь слезы:

— Ба-а! Да это Юрка так вырос? Шагай-ка сюда!

Это был мой дед Варсанофий Подколзин, офицер советского военного флота.

— Ну, Варька, ну, Сашка, полно, ну здесь я, с вами, как видите, живой и здоровый, чего ж вы ревете? — убеждал он бабку и мать. — Значит, и вы здоровы и живы!

И зять мой здоров? И преуспевает? — И, не дождавшись ответа, торопливо добавил: — А я еду с вокзала, все думаю: а вдруг никого дома нет? Что тогда делать, а? На лестнице ждать? Тихо, шампанское не разбейте, по дороге купил…

Дед высвободился и поставил на стол бутылку шампанского с этикеткой, засиженной мухами. Как видно, он покупал вино на углу, в нашем продмаге. Там спрос был больше на водку.

Через час дед сидел, распаренный после ванны, во всем чистом, выбритый, без ужасной своей бороды, в штанах, вправленных в валенки, в кителе с золотыми нашивками — когда с ним случилось, погон еще не носили.

Он пил крепкий, как он называл, «флотский» чай (шампанское сразу же распили) и говорил:

— А ведь я, по правде сказать, и во сне, бывало, видывал такую картину: сижу с вами в столовой, как сейчас, чай попиваю… а только несбыточным казался тот сон…

Просыпался и слово давал себе флотское: «Доживу, не сломите моряка». И дожил, выходит…

— Милый, да как же ты выдержал? — каким-то неистовым воплем вырвалось у бабки. — Подумать ведь, столько лет…

— И подольше выдерживали, — сказал твердо дед. — А почему, Варюша, выдерживали? Потому, что и там мы считали себя коммунистами. — Дед задумался. Потом тряхнул седыми густыми кудрями: — Ну, что ж? Я чист как стеклышко, ре-а-би-ли-ти-ро-ван, как теперь говорится.

Надену погоны — и снова служить на флот.

— Опять в море пойдешь? — всплеснула бабка тощими, сухими руками.

— А что же ты думала, Варя? На пенсию? Моя пенсия, может, и высижена, да не выслужена. Мне подачек не надо.

— А отец говорит, — сказал я, — что флот скоро весь ликвидируют начисто.

— Типун ему на язык, — рассердился дед. — Одними атомами не навоюешься. Люди нужны. А моряки и тем более.

— Я тоже так думаю, — горячо сказал я. — И иду в морское училище.

— Ты? Ай да Юрище!

Он протянул мне большую, размытую до волдырей руку:

— Растрогал, Юрка. Отменный сделал подарок.

Было о чем поговорить в тот вечер. О знакомых, о школе, о родственниках. Дед не распространялся о том, что он пережил. Только сказал между прочим, что один за другим три корабля под ним подорвались и он трижды тонул. А очнулся в госпитале. Увидел медсестру-немку.

Так началась его вторая и страшная жизнь. У них. Потом была третья, обидно-ужасная.

- Сейчас, — сказал дед, — начинаю четвертую. Как новорожденный. Видите — розовенький.

Пришел отец и, не снимая пальто, замер на пороге, не то удивившись, не то ужаснувшись.

— Не ждал, зятек? — спросил дед почти ласково. — А ты протри свои стеклышки. Не бойся, Леонтий Иванович, бить я тебя не стану. Спросишь: за что? А за то, что подсыпал ты следствию, что я, мол, субъект неустойчивый и разговоры, бывало, с тобою вел всякие. Сам знаешь, я, командир эскадрона Конармии, матрос революционного Черноморского флота, никогда никаких таких разговоров не вел! И не мог вести! — ударил он кулаком по столу. — Я своей партии верен!

Отец даже подскочил на пороге.

— Ну, ладно. Что было — быльем поросло. Поздороваемся. — Дед примирительно протянул руку. Отец униженно кинулся к ней.

— Все небось трешься на глазах у начальства? — спросил он отца.

— Леонтий теперь сам начальство, — сказала бабка.

— Так я и знал.

Глава шестая

Дед с бабкой ушли от нас — им дали комнату на Чистых прудах. Отец был рад, когда бабка с дедом уехали.

Шиманский все чаще бывал у нас. Любимый ученик уже больше не был молодым человеком в солидных очках, в нем появилась маститость и округленность форм, он становился похож на отца. И говорить стал так же размеренно, и жестикулировал плавно, и передвигался уже без живости молодости. И одевался Шиманский, подражая отцу, в просторные дорогие костюмы. И от него всегда пахло хорошим одеколоном и дорогим табаком.

Мама старела, худела, все больше становилась похожа на бабку, и когда они вместе сидели, курили, казались сестрами, а не матерью с дочерью. Бабка к нам заходила.

А дед, как съехал от нас, никогда не заглядывал.

Я часто бывал на Чистых прудах. Дед работал в историческом флотском отделе, носил погоны капитана первого ранга, очень сетовал, что не часто приходится выезжать на флоты, говорил, что, как только выйдет на пенсию, поселится в одном из портовых городов — в Таллине или в Севастополе.

— Поломали мне флотскую жизнь, — огорчался он, — представляешь, сколько отняли плаваний, Юрище?