Ночные трамваи - [32]

— А что, у меня вид подозрительный?

Тот смутился, сказал:

— Да нет… зачем же… Положено, вот и проверяем…

Но она стала думать, что отличается от окружающих людей, поэтому к ней и пристают. Она оглядывалась вокруг себя — женщин вообще было мало, но одеты они были, пожалуй, так же, как одеваются в Москве в непогоду. У многих куртки из плащевки, скорее всего, фирменные, такие и в Москве просто не достанешь, только лиц больше грубых, обветренных… «Да, ничем я не отличаюсь, — подумала Светлана. — Тут что-то другое…» Она вслушивалась в разговоры, говорили по-разному — и окали, и акали, и цокали, говорили больше о работе, о детях, о жилье, и она решила: это все приезжий народ, ими-то, наверное, и заселен этот край.

Теплоход пришел в шесть утра, его считали скоростным, но к нужному Светлане поселку он добрался в полдень. Она нашла место в салоне у окна, сначала подремала, потом стала смотреть на проплывающие мимо берега, на которых странными курганами возвышались завалы леса, словно кто-то необыкновенно могучий набросал эти бревна в беспорядке, а за наваленным лесом тянулись темные дома, иногда вздымались фабричные трубы, лишь изредка — островерхие горы, поросшие лесом. Тут наверняка окрест жило много народу, край был обжитой.

Она сошла на пристани в полдень, навела у дежурного справки: надо было, оказывается, идти до колонии километра два пешком. Дежурный указал дорогу, и она двинулась, закинув чемодан на плечо. Быстро устала. День был хмурый, небо серое, нависло низко, и Светлана боялась — пойдет дождь, а дорога глинистая, разбитая, раза два навстречу проходили тяжелые машины, груженные лесом, попутных, как назло, не было. Справа от дороги поднимались вверх растрескавшиеся горы, их вершины словно бы упирались в серое небо, там шло медленное движение облаков, и сначала казалось — это от их движения раздается сверху скребущий тихий звук, но потом Светлана поняла, в чем дело: по тропам медленно двигалось стадо коз, из-под их копытцев срывались мелкие камешки и, шурша в жесткой траве, скатывались вниз.

Она увидела колонию издали, ее удивило, что бревенчатый забор обрывался в центре и там поднимались мощные железные ворота, окрашенные в зеленое. Возле этих ворот стоял часовой, курносый, с безразличным лицом. Светлана показала ему документы, он кивнул на проходную — бревенчатый домик с зарешеченными окнами.

Дежурный лейтенант сказал:

— Сейчас поговорю с начальником, может, примет, — и тут же попросил ее выйти на волю, подождать, а минут через пять крикнул: — Пошли.

Ее провели в длинный дом, в коридоре висели на стенах плакаты, она не вглядывалась в них, от их пестроты начала кружиться голова. Лейтенант скрылся за обитой коричневым коленкором дверью и сразу же вернулся, кивнул: давай, мол, проходи.

За массивным столом, на котором возвышались могучие часы, сделанные из розового прозрачного материала с множеством граней — сквозь них было видно движение медных зубчатых колесиков, сидел краснолицый майор, и, пока Светлана шла от дверей к его столу, он, не мигая, смотрел на нее колкими темными глазами, и ее сразу удивило, что при таких глазах у него были белесые брови и такие же редкие, прилизанные волосы. Он не встал ей навстречу, не ответил на приветствие, она почему-то не решалась сесть, а он все еще изучал ее, пока не произнес негромко:

— Ну?

Она поспешно протянула документы, майор читал их медленно, она села, он не обратил на это внимания, сложил документы, сдвинул их на край стола, протянул:

— Та-а-ак.

С этим его выдохом до нее долетел запах лука.

— Жена? — спросил он все так же негромко, с какой-то унылой ноткой, словно ему и ответ-то был безразличен.

Она вдруг возмутилась, хотелось сказать этому майору какую-нибудь дерзость: она устала, внутренне раздражена и, конечно же, могла сорваться, но сообразила — этот человек с сытым, гладким лицом тут хозяин, он может дать свидание, а может и отказать, а жаловаться на него некому, да и смысла нет, и она промолчала, не ответила на его вопрос. Но он не удивился, подвинул к себе какую-то папку, долго перелистывал в ней бумаги пухлыми пальцами, потом нашел что-то нужное, задумался, потирая при этом двойной подбородок.

— Ладно, — сказал он. — Выйди, посиди в коридоре.

Опять до нее долетел запах лука, и она неожиданно, сама не зная почему, сказала:

— А у меня папа генерал и Герой Советского Союза. Между прочим, дивизией командовал.

…Потом, когда прошло время, она пыталась объяснить себе, что заставило ее вот так, ни с того ни с сего заговорить об отце; может быть, ей показалось — майор все-таки должен быть поуважительней с генеральской дочерью, но прежде ничего подобного ей никогда не приходило на ум, а может быть, она брякнула от полной своей беспомощности, но, вспоминая об этом, стыдилась вырвавшихся слов.

Однако ж майор на них никак не отреагировал, ничего не изменилось в его пышущем здоровьем лице, он почесал в ухе и повторил:

— Посиди в коридоре. Позову.

Она встала и, когда выходила, заметила, что он взялся за телефонную трубку.

Она сидела на жесткой скамье неподалеку от заделанного решеткой окна, сюда долетал лишь звук работающего движка да что-то бормотал диктор по радио за одной из дверей, пахло хлорированной известью — так обычно пахнет в вокзальных туалетах. Ей на какое-то мгновение стало жалко себя: вот она бросила все — работу, Матвея, московскую жизнь и по велению отца ринулась безоглядно в этот дальний угол страны, мучаясь в аэропортах, на пристани. Все тело ее ныло от боли, белье пропиталось потом так, что она сама себе была неприятна, а этот майор, облаченный особыми полномочиями и особой властью, видимо, хорошо здесь живущий, может единым взмахом руки перечеркнуть всю ее поездку. Она вдруг вспомнила, как однажды, когда были обнаружены ошибки в расчетах, к которым она не имела отношения, но, чтобы защитить Матвея, решила: возьмет их на себя, — Матвей улыбнулся, поглаживая пальцем седые усики, с усмешкой заговорил: самоотречение, мол, еще никогда не давало никаких результатов, оно всегда исходит от абстракции, мол, самоотречение во имя человечества или других людей есть вершина нравственности, на самом же деле это чепуха, это всего лишь рассудочная романтичность, не имеющая конкретной пользы. Ей тогда его размышления показались глубокими и умными, но сейчас она обозлилась: размышления размышлениями, а реальность непредсказуема, во всяком случае, если уж она приехала сюда, то добьется своего. И почувствовала, как все в ней напряглось от упрямства.