Ночные окна - [49]

– Однако надо немного и вздремнуть, – предложил Левонидзе.

– Пожалуй, – согласился сыщик. – Впереди – трудный день. В этом я абсолютно уверен. Все только начинается.

Они разошлись по своим комнатам, а я отправился на второй этаж, чтобы завершить обход. Просто для проформы, поскольку и мне пора было отдохнуть. Мне тоже почему-то казалось, что главные события впереди. Что это будет – я не знал, лишь интуитивно чувствовал. Ощущал кожей.

Я шел по коридору, который как бы опоясывал все здание, мимо жилых комнат, надеясь, что наконец-то наступили мир и покой. И никто больше, по крайней мере, в ближайшие час-полтора, не станет орать, бегать, прятаться и гоняться за призраками. Но тут, прямо перед моим носом, отворилась дверь из номера, в котором проживала актриса. Она высунула голову и подслеповато прищурилась, глядя на меня. За ее спиной маячил полуголый плейбой.

– Вы? – испуганно выдохнула Лариса Сергеевна, едва не выронив при этом вставную челюсть. Она была в ночной сорочке, на плечах цветастая шаль.

– Как это неприятно. Надеюсь, моя репутация не пострадает? Иди, Юрочка, отдыхай, – сказала актриса своему юному любовнику. – Александр Анатольевич обещает сохранить нашу тайну. Он человек благородный, к тому же врач. Ничего не бойся.

– Угу-гу, – произнес Парис, и Лариса Сергеевна поцеловала его в лоб. Затем он прошмыгнул в дверь.

– Работа такая? – шепотом спросил я у него.

– Угу, – вновь изрек плейбой, пожал плечами и зашлепал к лестнице. Я проводил его взглядом и повернулся к Харченко. Она куталась в шаль и явно хотела мне что-то сообщить.

– Я все понимаю, – сказал я мягко. – Не волнуйтесь.

– Правда? – обрадовалась актриса. – Это хорошо. А то, знаете ли, журналисты, светская хроника, сплетни… Но мы действительно любим друг друга. Это о нем я вам говорила там, в библиотеке. Теперь наш секрет открыт, а я бы все равно вам сказала, рано или поздно. Не могу сдержать слез от счастья. О! – Она в самом деле пустила скупую слезу по напудренной щеке: надо отдать должное ее актерскому дарованию (все-таки народная!). Я мысленно аплодировал. Словно был сейчас единственным зрителем перед великой Сарой Бернар.

– Да-да-да! – трагическим тоном продолжила Лариса Сергеевна. – И не убеждайте меня, что это невозможно – чистая и светлая любовь между двадцатилетним мальчиком и женщиной, приближающейся к седьмому десятку. Мир прекрасен, и красота его именно в том, что есть искренние чувства, есть шекспировские страсти и любовь, которая способна преодолеть возраст и свершать чудеса. Несмотря на всю мещанскую зависть и обывательские пересуды. Вы верите мне?

– Конечно, – сказал я. – Как же иначе?

– Мой Ромео явился ко мне на склоне лет, но он дарован судьбой, – вознесла руки к небу актриса. Шаль при этом соскользнула с плеч и опустилась у ног. Как ласковый домашний зверек

– Парис, – поправил я, отметив, что «Джульетта» весьма костлява и пигментированна.

– Юрочка, – в свою очередь поправила меня Лариса Сергеевна. – Не считайте меня совсем уж сумасшедшей. Просто я сейчас пребываю на седьмом небе. Когда я играла в театре «Позднюю любовь» Островского, я жила внутренним ощущением того, что эта пьеса написана именно про меня и для меня.

– Там, кажется, не так уж все хорошо и закончилось, – напомнил я.

– Не важно. Понимаете, Александр Анатольевич, дорогой, все мы в жизни играем какие-то роли, копируем чьи-то судьбы, в основном литературных героев. Не замечаем уходящего времени, а ведь это текут наши песочные часы, мои, невозвратно, жестоко исчезающие. Да, я – актриса! Но я – женщина. И сейчас, именно теперь, у меня главная роль. Я знаю это, знаю, знаю.

Что мне было на это ответить? Пожалуй, ничего. В некоторых ситуациях пустота слов особенно очевидна. Тем более когда речь идет о любви. А впрочем, если уж говорить честно, то пустота слов, как болезнь всех времен от сотворения мира, очевидна всегда. Мало кому удается наполнить ее смыслом. Вот и сейчас, вместо того чтобы произнести нечто умное, я зачем-то сказал:

– Завтрак, как обычно, в девять утра. – И откланялся.

Я был уверен, что где-то внизу, в холле, меня поджидает Гамаюнов. И не ошибся. Проказник плейбой нахально развалился в кресле и считал на потолке мух. Мускулатуре его мог бы позавидовать Шварценеггер.

– Итак, – произнес я, усаживаясь в кресло напротив, – это называется – геронтофилия, если вам интересно.

– Не понимаю, о чем вы, – усмехнулся Парис.

– О вашей тяге к пожилым женщинам. Которые вам годятся в мамы и бабушки.

– Ах, вот оно что! Ладно. Только не говорите о том, что видели, моей Харимаде. Маришка очень ревнива. Иначе я вас убью. Шутка.

Однако сказано это было вполне серьезно. Но я пропустил его слова мимо ушей. Мне достаточно часто угрожают, а некоторые особо нервные пациенты порой и кидаются на меня. Не привыкать.

– Ей, насколько мне известно, тоже хорошо за пятьдесят? – спросил я.

– Так точно, гражданин доктор, – отозвался он. – Может быть, вы и правы. Меня действительно привлекают дамы в возрасте. Сам не пойму – почему так? Молоденькие девицы никогда не нравились. У меня и первой-то женщиной, когда мне исполнилось двенадцать, была старуха-соседка. Я подглядывал за ней в замочную скважину, когда она принимала ванну, и вовсю онанировал. Она услышала, открыла дверь и пригласила искупаться вместе. Долго я не раздумывал. Потом пошла череда других бабушек. Иных-то я и не знал.