Ночные легенды - [119]

Возле молодого ясеневого пролеска собирается кучка мужчин, и собаки возле них начинают протяжно выть. Я, спотыкаясь, бегу туда, а когда вижу ее, то первым делом пытаюсь их отогнать, заставить отвернуться. Я не хочу, чтобы они смотрели на нее, потому что она была бы не рада предстать перед ними в таком виде: бледная кожа изодрана, одежда в бурой сохлой крови, в спутанных волосах листва и веточки. Глаза ее полуоткрыты, так что секунду кажется, будто она дремливо отходит от какого-то сна, глубокого и мирного, навеки застыв в ложной надежде нового рассвета. Я ударяю ближнего к себе человека, и он принимает мои удары, сдерживая меня сильными руками и с нежной настойчивостью уводя. Ее уносят с поля на чистой простыне, укладывают на телегу, и люди с опущенными головами провожают ее к деревне, а собаки теперь молчат.

Мы хороним ее на маленьком кладбище к северу, на небольшой возвышенности, под согбенной ивой, и когда ее гроб предают земле, на него вперемешку с глиной падает дождь. Я последний из тех, кто ее покидает. Я все жду в надежде, что произошла какая-то чудовищная вселенская ошибка, а потому из-за туч скоро засветит солнце и согреет это место, возвращая ее обратно к жизни. Вот из-под земли доносится ее голос. Я спешно скликаю людей, и мы отбрасываем с могилы землю прямо руками. Наконец мы снимаем с гроба крышку и видим ее там – задохшуюся, напуганную, но все-таки живую.

Однако никаких звуков не доносится, и в конце концов я, повернувшись, понуро бреду следом за толпой, расходящейся с церковного двора.

Его поймали на той же неделе – отщепенца, бродягу без рода без племени. Гнали по лесам и холмам, переправлялись через малые и средние реки, пока не обложили возле старой мельницы. Он срезал у нее локон и обвязал его лоскутком, оторванным от подола платья. Таких лоскутков с локонами замученных девушек в его старой суме обнаружилось множество. За содеянное его повесили, при этом в петле он улыбался.

Однако мне эта кара удовольствия не доставила: при всех мучениях, которые перепали ему на последнем издыхании, это не могло вернуть мне ее. Она ушла, ее у меня отняли, и отныне нам уже никогда не быть вместе. Неделю после того как она обрела упокоение, я ничего не ел, а пил только воду из старой жестяной кружки. Спал я подтянув к груди колени в надежде, что это как-то облегчит мою боль, но боль теперь так и не проходила. Я видел нелегкие сны, в которых прошлое перемешивалось с будущим, которому теперь никогда не бывать, и я просыпался в пустой постели и с сознаванием, что так теперь будет всегда.

Однако вместе с тем я стал проникаться любовью к тем моментам, когда я пробуждался навстречу новому дню, потому как в то мгновение мои желания и реальность мимолетно сливались воедино. Я замирал и медлил открывать глаза, мысленным взором выискивая в памяти облик моей утраченной невесты, как будто тем самым обретал с нею единение, словно бы переносясь и воссоединяясь с ней в каком-то другом, непостижимом месте.

На восьмую ночь она ко мне воззвала. Выйдя из своего прерывистого сна, я услышал, как в деревьях ропщет ветер, а еще то ли кричит, то ли стенает какое-то животное, с той особенностью, что никакое животное так стенать не могло. В том плаче чувствовалось желание и острая тоска, а еще сладость, каким-то странным образом мне знакомая. Ослабленный недоеданием, я шатко подобрался к окну и выглянул туда, где изменчиво проглядывала ночь, невиданная – черная, с синими просветами. На фоне погашенных незрячих окон колыхались по ветру ветви, молчали притихшие улицы и возведенный перст церковного шпиля. За кладбищенской оградой на возвышении виднелись надгробия, как будто мертвые в этот час стерегли живых.

Среди могильных плит, завешанных ветвями старой согбенной ивы, виднелось какое-то призрачное мерцание – свет, но и нечто большее, чем свет; форма, но менее четкое, чем форма. Оно как будто зависало над землей, а я знал, что под ним находится бугорок недавно вывороченной почвы, на котором еще даже не увяли цветы. Я попытался углядеть в этом свечении черты, отыскать хоть какое-то эхо ее присутствия, но я находился оттуда слишком далеко. Я открыл окно, и ветер донес до меня ее голос, выкликающий мое имя. В центре того очага света прорисовался гибкий завиток и словно поманил меня к себе. Я вздрогнул, страстно желая пойти туда к ней и одновременно боясь утерять вид того чудесного света. На своем теле я ощутил странное тепло, словно бы ко мне извне льнула некая обнаженная фигура. Мне показалось, что я чую ее запах, а щеку мне легонько щекочут ее волосы. Я захотел отправиться к ней и был уже почти у двери, но тут ноги у меня подкосились, а желудок спазмом сжала тошнота. Я рухнул с криком отчаяния, стукнувшись головой об пол. При этом голос ее истаял, а свет померк. Я медленно, мягко поплыл куда-то вниз, и меня поглотила темнота.

Наутро меня нашли распростертым у двери. Позвали врача – доброго человека, который взялся с ласковой укоризной внушать, что, несмотря на постигшее меня горе, мне все же надо начать есть. Мое моментальное согласие его, должно быть, удивило. Принесли жидкую похлебку; я постарался выхлебать ее как можно больше, но мой отвыкший за длительное время от пищи желудок взбунтовался. И все же за тот день я сумел проглотить немного бульона и сгрызть кусок черствого хлеба. Это укрепило меня настолько, что я как на шарнирах поднялся с кровати и пробрался к туалетному столику, на котором рядом с бритвенным прибором стояли кувшин и таз. Я попробовал бриться, но рука тряслась так, что я в кровь изрезал щеку, а со своим занятием так и не справился. Плеснув на лицо воду, я отер кровь и мыльную пену, а когда поднял голову, то сзади в зеркале неожиданно увидел ее. Она невесомо скользила по комнате, складывая одежду и тихо напевая. Слышно было касание босых стоп по полу и шорох комбинации о ножку кровати. Когда я со сдавленным возгласом обернулся, комната была пуста.