Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади - [47]

— Мы подождем здесь, пока наши хозяева позволят нам пройти. Разве у нас есть выбор?

— Никакого, друг, никакого.

Услышав слово «друг», Олмэйн вскипела и сердито взглянула на Мутанта. Он повернулся к ней и было видно, что он разъярен, потому что под блестящей кожей на его щеках вдруг неожиданно вспыхнули шесть параллельных полос алого цвета. Но он только вежливо поклонился ей и сказал:

— Позвольте представиться. Я Бернальт, бессоюзный конечно, уроженец Найруби в Центральной Африкии. Я не спрашиваю ваших имен, Пилигримы. Вы направляетесь в Иорсалем?

— Да, — сказал я, потому что Олмэйн демонстративно повернулась к нему спиной. — А ты? Возвращаешься после странствий домой в Найруби?

— Нет, — сказал Бернальт. — Я тоже иду в Иорсалем.

Меня мгновенно охватило чувство враждебности и отчуждения, а симпатии, которую он вызвал во мне, будто и не бывало. Я уже раньше путешествовал с Мутантом, хотя он оказался и не настоящим. Он тоже был полон обаяния, но с меня было достаточно.

Я спросил:

— Могу я поинтересоваться, какое дело может быть у Измененного в Иорсалеме?

Он услышал прохладные нотки в моем голосе, и взгляд его красивых глаз опечалился.

— Нам тоже разрешается посещать священный город, если вы помните. Даже нам. Вы опасаетесь, что Мутанты захватят Храм Обновления опять, как это случилось тысячу лет назад, когда нас низвергли и лишили нашего союза? — Он резко рассмеялся. — Я никому не угрожаю, Пилигрим. У меня отвратительное лицо, но оно не опасно. Да поможет тебе Провидение найти то, что ты ищешь, Пилигрим. — Он слегка поклонился в знак уважения и пошел обратно к другим Мутантам.

Разъяренная, ко мне повернулась Олмэйн.

— Зачем ты разговариваешь с этими мерзкими существами?

— Этот человек сам подошел ко мне. И он был доброжелателен. Нас здесь всех свела одна беда, Олмэйн, и…

— Человек, человек! Ты называешь Мутанта человеком?

— Но ведь они люди, Олмэйн.

— Ну, это как посмотреть, Томис. Я испытываю отвращение к таким монстрам. У меня мурашки идут по телу, когда они находятся около меня. Если бы это было в моей власти, я бы вышвырнула их с нашей планеты!

— А как быть с терпимостью к ближнему, которую Летописец должен поощрять?

Она вспыхнула, услышав издевку в моем голосе.

— От нас не требуют любить Мутантов, Томис. Это одно из проклятий, которое лежит на нашей планете — пародия на человечество, враги правды и красоты! Я презираю их!

И такое отношение к ним не было исключением из правила. Но у меня не было времени, чтобы упрекать Олмэйн в нетерпимости. Машина с Завоевателями была уже совсем близко. Я надеялся, что мы продолжим путь, как только она проедет. Но она замедлила ход и остановилась, из нее вышли несколько Завоевателей. Они неторопливо подошли к нам, их длинные руки болтались по бокам как плохо натянутые веревки.

— Кто здесь, главный, кто лидер? — спросил один из них.

Никто не ответил, потому что мы все путешествовали порознь.

Завоеватель нетерпеливо спросил, выждав немного:

— Нет лидера? Очень хорошо. Тогда вы, все, слушайте. Дорога должна быть очищена. По ней движется конвой. Возвращайтесь в Палерму.

Голос его был спокоен. Завоеватели никогда не разговаривали безапелляционно или повелительно. В них была та уравновешенность и уверенность, какая обычно бывает у настоящих собственников.

Писатель вздрогнул, челюсти его сжались, но он ничего не сказал. Некоторые из тех, что стояли у обочины, казалось, хотели возразить. Часовой отвернулся и сплюнул. Человек, у которого на лице была отметка разбитого в пух и прах союза Защитников, сжал кулаки и явно подавил в себе приступ ярости. Измененные шептали что-то друг другу. Бернальт горько улыбнулся мне и пожал плечами.

Вернуться в Палерму? День напрасной ходьбы по такой жаре! Ради чего?

Но Завоеватель небрежным жестом приказал нам расходиться.

Вот тогда-то Олмэйн и проявила жестокость по отношению ко мне. Она сказала мне тихо:

— Объясни им, Томис, что ты на службе у Прокуратора Парриша, и они пропустят нас.

Ее темные глаза излучали презрение и издевку.

Плечи мои опустились, будто она водрузила на них еще десять лет жизни.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я.

— Жарко. Я устала. Это идиотизм — посылать нас обратно в Палерму.

— Я согласен. Но я ничего не могу изменить. Зачем же причинять мне боль?

— Разве правда причиняет боль?

— Я не служу им, Олмэйн.

Она засмеялась:

— Ах, как красиво ты говоришь, Томис. Но ты делаешь это, да, да! Ты продал им документы.

— Чтобы спасти Принца, твоего любовника, — напомнил я ей.

— Но ты имел дело с Завоевателями, тем не менее. Мотивы не имеют значения, остается факт.

— Прекрати, Олмэйн.

— Ты мне уже приказываешь?

— Олмэйн…

— Подойди к ним, Томис. Скажи им, кто ты такой, и пусть они нас пропустят.

— Конвой сметет нас с дороги. В любом случае я не могу повлиять на Завоевателей. Я не человек Прокуратора.

— Я умру до того, как вернусь в Палерму.

— Тогда умри, — устало сказал я и повернулся к ней спиной.

— Предатель! Продажный старый глупец! Трус!

Я притворился, что мне безразлично, что она говорит, но слова ее жгли мне спину. В них не было лжи, но была злоба. Я ведь действительно был у Завоевателей, я ведь действительно имел с ними дело, я действительно предал союз, который приютил меня и я-таки нарушил негласный закон, который призывает к настойчивой пассивности — как единственному способу протеста против поражения Земли. Все верно. И все же как несправедливо было именно с ее стороны упрекать меня в этом! Я не размышлял о высоких материях патриотизма, когда нарушил закон. Я просто пытался спасти человека, к которому я был привязан, и больше того, человека, которого она любила. Отвратительно, что Олмэйн обвиняла меня теперь в предательстве, просто чтобы помучить меня и просто из-за раздражения, вызванного жарой и пыльной дорогой.