Ночные дороги - [30]

Федорченко не верил всему решительно, что рассказывал ему его новый друг — не потому, что мог бы противопоставить этому какие-нибудь иные данные, а оттого, что этого не допускала его природная крестьянская недоверчивость. Он вообще плохо представлял себе такие поступки человека, которые не вызваны соблазном личной выгоды; во всяком бескорыстном действии он искал непременно простейших побудительных причин, и когда не находил их, то становился в тупик. До этих пор он вообще не думал о вещах, которые его непосредственно не касались, и поэтому его жизнь была так легка, так лишена каких бы то ни было осложнений. Единственное, что могло бы его сделать несчастным, это если бы Сюзанна не согласилась с ним жить. Но вот, в силу счастливой случайности, вышло так, что из тысяч мужчин, которые прошли через жизнь Сюзанны, и пяти или шести ее настоящих любовников Федорченко оказался именно тем, который был ей нужен. Она настолько подчинилась ему, что в его присутствии невольно начала говорить с неправильностями и теми особенными нефранцузскими интонациями, которые были для него характерны, — и лишь расставшись с ним, опять приобретала обычный для ее нормальной речи улично-парижский оттенок, оттенок бульвара Менильмонтан, и Бельвиль, и рю де ла Гэтэ, и рабочих предместий Парижа, к которому примешивалась ее личная, овернская тяжеловесность языка. Итак, с этой стороны Федорченко не могло ожидать никакое разочарование. Еще более благополучно складывалась его жизнь в материальном смысле.

Я встретил его однажды ночью, в кафе; он был, казалось, совершенно пьян, особенным, свирепым охмелением. Он пригласил меня к стойке и сразу начал говорить, путая русские слова с французскими, о том, как ему трудно жить в этом мире, dans cette monde[7]; он до конца не научился отличать во французском языке мужской род от женского.

— Пьете вы много, вот что, — сказал я ему в ответ.

— Вы меня тоже не понимаете. Поймите, — сказал он, повысив голос и ударив кулаком по стойке, — все, что я люблю в этом мире, это вот там — и он уставился в потолок. Я невольно поднял голову и увидел слегка закопченную известку, лепные вазы и круглые электрические лампы.

— Вот эта безмятежность ночного неба, — сказал Федорченко, — вот к чему у меня душа тянется. А люди! я их презираю.

Он продолжал говорить, сумбурно перескакивая с одного предмета на другой; вспомнил почему-то, что в гимназии все к нему относились с насмешкой, вспомнил даже прозвище "граф Федорченко", которое ему кто-то дал, и сказал:

— И вот я не желаю им мстить. Мне ничего не надо, только безмятежность. — Потом он начал настаивать, чтобы я его отвез домой, и когда мы остановились у его подъезда он пригласил меня подняться наверх, выпить чаю.

— Какой там к черту чай, — сказал я, — пятый час утра. Идите спать.

— Идем, идем, — бормотал он с пьяным восторгом, дергая меня за рукав. Идите спать, — повторил я.

Он вдруг махнул рукой и прислонился к стене. Я сделал два шага по направлению к автомобилю и остановился. В светлеющей тишине начинавшегося рассвета было слышно, как он всхлипывал и бормотал слова, которых я не мог разобрать, единственное, что я понял, это было слово "зачем", которое он произнес несколько раз. Я пожал плечами и уехал.

Несколько месяцев спустя, когда я шел по улице, я вдруг почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку. Я обернулся и увидел Федорченко. Он был один, был очень аккуратно одет и совершенно трезв; но меня поразило выражение его глаз, в которых точно застыл далекий испуг или нечто очень похожее на это.

— Я давно хотел с вами поговорить, — сказал он, не здороваясь. Зайдемте в кафе, если хотите.

Это было на Елисейских Полях, под вечер. Мимо нас густым валом шла толпа гуляющих людей. Мы сели на террасе.

— Вот, скажите, пожалуйста, — начал Федорченко, — я хочу задать вам один вопрос. Вы не можете мне объяснить, зачем мы живем?

Я с удивлением посмотрел на него. На его лице было задумчивое выражение, чрезвычайно для него неестественное, настолько неожиданное и нелепое, что оно мне показалось столь же необыкновенным, как если бы я вдруг увидел усы на физиономии женщины. Но это было лишено даже самой отдаленной комичности, было совсем не смешно, и мне стало не по себе. Я подумал, что не хотел бы остаться с этим человеком вдвоем, и невольно оглянулся; все столики вокруг нас были заняты, рядом с нами какой-то очень хорошо одетый пожилой мужчина, с чуть-чуть съехавшим налево париком, рассказывал двум дамам, как будто только что снятым с витрины модного магазина и даже сидевшим в манекенно-искусственных позах, как он с кем-то разговаривал. — Представьте себе, — говорю я ему, — мой бедный друг… Он мне говорит, — но позвольте… Я отвечаю: послушайте…

— Не знаю, — сказал я, — одни для одного, другие для другого, а в общем, я думаю, неизвестно зачем.

— Значит, не хотите мне сказать?

— Милый мой, я об этом знаю столько же, сколько вы. Он сидел против меня с нахмуренным и напряженным лицом.

— Вот люди живут, — сказал он с усилием, — и вы, например, живете. А скажите мне, пожалуйста, к какой точке вы идете? Или к какой точке я иду? Или, может, мы идем назад и только этого не знаем?