Ночной волк - [31]

— Ну? — спросил я.

Антоха задумался, но ненадолго.

— Давай логически. Сперва только факты. Итак, за тобой следят, это факт. Знают твой телефон — почти факт. Какая-то баба тебе сочувствует… впрочем, это уже не факт, это предположение.

— А зачем иначе звонила? — возразил я, мне было жаль расставаться с таинственной доброхоткой.

— Ну, допустим, тебя решили зачем-то запугать. Тогда ее звонок деталь плана. Ведь что она практически сказала? Сиди дома, а то убьют.

— Но зачем меня запугивать?

Антон пожал плечами:

— Откуда я знаю? Я ведь сразу сказал — пока только предположение. Итак, следят… Стоп! Она ведь спросила, как тебя зовут, да?

— Спросила.

— Странно. Следят, знают, где живешь, знают телефон — а имя нет? Пожалуй, она и в самом деле не с ними.

— А не могли специально, для правдоподобия? Если, как ты сказал, хотят запугать.

Он задумался буквально на секунду:

— Слишком заковыристо. К чему им эти сложности? Ну назови она по имени, и что? Меньше испугался бы? Наоборот, больше. Что, не так?

Я согласился — так.

— Того, в кепке, в первый раз увидел вчера?

Я кивнул.

— Точно?

— Абсолютно.

— Значит, в какой-то из последних дней что-то произошло… Ладно, давай-ка сперва поищем причину. Тебя преследуют, это факт. У преследования должна быть причина… Как думаешь, этот топтун еще там?

Я полез на подоконник. Новый топтун, долговязый, в свитере, обретался на той же приступочке с той же газетой, впрочем, газета могла быть и не та.

— Сидит, — проинформировал я.

Антоха кивнул рассеянно — он был здорово озадачен.

— Преследовать можно ради денег, — сказал он, — но с тобой это отпадает. Политика?

— Это уж точно нет.

— КГБ?

— На черта я им сдался?

— Вот и я так думаю, — согласился Антон. — Хотят ограбить?

Эту версию мы даже не стали обсуждать, грабить меня и нищий побрезгует.

— Остаются бабы, — заключил Антон, — тут и надо искать. Между прочим, вполне достойный повод и для слежки, и для мести. Как у тебя с бабами в последнее время?

— Как всегда.

— Новые были?

— Увы. Уже месяца четыре те же самые.

— Замужние?

— Их всего-то три, и все холостячки. Ксанку знаешь, остальные от случая к случаю.

— Версия номер один, — сказал Антоха и начертил пальцем в воздухе единицу, — ревность. Представь: у той же Ксанки возник хахаль. Скажем, мафиозо. Ну и решил на всякий случай за ней последить. А потом и за тобой. Можешь исключить?

— В принципе, конечно, не могу…

В принципе я не мог — как, впрочем, не мог и представить трусиху Ксанку роковой любовью романтического мафиозо. Хотя, с другой стороны, в мафию заносит всяких.

— Ну допустим, — принял я, — одна версия. А вторая?

— Вторая? — Он пошевелил губами. — Вторая, кстати, вполне реальная — ты кому-то сильно мешаешь. И тебя хотят нейтрализовать. Скажем, запугать. Чтобы не совался, куда не следует.

— А куда я суюсь?

— Куда-нибудь ведь суешься. Все куда-нибудь суются.

Его логическое мышление мне порядком надоело, и я возразил:

— Все суются, а я не суюсь.

— На митинги таскался?

— Был тогда, на антифашистском. Кстати, вместе с тобой.

— Вот видишь!

— Там полмиллиона было.

Обычно Антон в спорах был упрям до занудливости, но тут неожиданно легко уступил:

— Ты прав — все возможно и все не убедительно. Обе версии висят. Значит, есть третья.

В голосе его было скрытое торжество, и я спросил с надеждой:

— Какая?

Антон усмехнулся и сказал:

— Старик, это Федулкин.

— Федулкин? — изумился я.

— Именно, — подтвердил он.

— Почему ты так считаешь?

Это я не спорил, а просто спросил.

— А кто еще? — снова усмехнулся Антоха.

Я задумался. Аргумент был сильный. Чушь, бессмыслица, бред — это была типичная манера Федулкина. Не факт, что все затеял он, но вполне мог быть и он.

Мне Федулкин был скорее приятель, а Антохе почти друг. Когда-то они вместе поступили в институт. Антон его закончил, а Федулкина выгнали. Его и дальше выгоняли отовсюду, куда бы ни проникал, иногда через три дня, иногда через год, а дольше он не держался. Федулкин был романтик, авантюрист, искатель истины, борец за… Впрочем, мне трудно найти идею, за которую бы он хоть неделю, да не боролся. Он был женат раза четыре, а может, семь, а может, двенадцать — во всяком случае, не меньше дюжины дам в разное время претендовали на его надежную мужскую руку. Федулкин вовсе не был бабником, просто он с готовностью женился на всякой, которая настаивала. Благотворительная идея сделать из Федулкина человека быстро себя изживала, и если новая супруга успевала унести ноги до третьего аборта, можно было считать, что ей здорово повезло. При этом Федулкин был малый добрый и щедрый, всегда готовый отдать последнее. К сожалению, у него, как правило, не было последнего, как и предпоследнего, как и первого, — в его панельной конуре валялось по углам лишь совершенно бросовое имущество, забытое в панике удиравшими женами. Спал он на тюфяке, которым побрезговал бы породистый пес, ел в гостях, гладить штаны считал преступной тратой единственной жизни, полы в промежутках между женами не подметались. В силу всех этих причин считалось, что Федулкин человек самобытный и талантливый. Отчасти, наверное, так оно и было. Но, к сожалению, сам он полагал, что его талант имеет совершенно конкретную направленность, а именно литературную — и вот это было сущим бедствием для знакомых. Единственной собственной вещью Федулкина была пишущая машинка, на которой он сочинял и размножал то, что называл когда новеллой, когда триллером, когда сразу бестселлером. Пачки машинописи он растаскивал по знакомым, а потом в самый неподходящий момент являлся и требовал похвал. Таскался он и по журналам, но завистники-редакторы не хотели печатать. Писал он все: романы, статьи, пьесы, все, кроме стихов, — но когда я в период брака приводил в его берлогу левых девочек, то аттестовывал хозяина именно как поэта, чтобы федулкинский бардак сошел за поэтический беспорядок.