Ночной полёт. Огнеплавкая лель - [19]

Малыш укол/ром пронзительно любящей совести поднимал к небу глаза...

Иырбань

Ток по первопутку…

Атыйди-к, скала ласкамка, миста тоем ляг… Ни вижу же же ж тибя, боямка!.. Падымите мне веки!!! Хто аз езмь?.. Люта ток лишь по мне…

Чётко, строго, по-военному. Строевым шагом, но бесшумно, как мышь, подойти сзади к сидящему дежурному (врачу, офицеру, товарищу). Приставить холодный ствол к затылку и спросить «Пароль! Вам известен пароль?».

…Нам-то известен, да ты не горюй. Прижмись плашмя к земле, лицом о травы, глазами о горизонт. Застынь рвётся по нам. Стреляй уже!..

В зависимости от направленности ответа (положительная, отрицательная) выстрелить либо в затылок противника, либо себе в рот. Распробовав пулю на вкус попытаться в себе глубоко осознать – кто на этот ты раз. Влюблённо обернувшись в кресле либо взметнувшись мгновенно возвышенным взглядом в надвинувшийся потолок попытаться понять: ведь весна. И на этот раз удалось…

И всегда. Когда-бы ни захотелось. Всё сбудется. Ой-ыдь-т-ка… ни трясс-сись… стегайкой… происходит поток…

Попытаться понять – кто стрелял. Доложить по командованию. Если ты сам – всё равно доложить. Там разберутся. У них работа такая, нехай… Ничего не трогать руками, в кресле не менять позы, не пытаться использовать противогаз. Выйти на цыпочках из убежища в поисках ещё более надёжного убежища. В случае обнаружения противника взглянуть прямо в глаза и спросить как он посмел не умереть в прошлый раз. Ни при каких обстоятельствах в бой не ввязываться, считать за фантом до полного рассеивания. При попытке со стороны противника уничтожить – обрадоваться, наконец, и попытаться навсегда покинуть мир. По выходу на путь истинный прибыть в свою часть. Тщательно сдерживая карантин-дистанцию держать голову прямо, не ронять, не раскачивать. Доложить о проделанной работе. Отметить совершённые ошибки и подвиги. Убедиться в полноценном приёме доставленной информации. Отклонить настойчивые предложения в оказании помощи используя всё время доклада тщательно сохраняемую дистанцию. Никак не реагировать на информацию о новейших достижениях в реабилитации и на рвущиеся чувства товарищей. Произвести контрольный замер. Произвести анализ полученных данных. Сделать окончательные выводы. Произвести самоуничтожение.

Ниагара да не забудет вас!

P.S. …Катит в незабываемь-даль катит воды река Иырбань. Холодно в водах иё, а не всем. Гробы нам – уютные домики. Нечем дышать – нет ни воздуха больше, ни лёгких, ни желания. Зато сталь, тугоплавкая сталь нам по венам теперь. Мы раскрытые, как разрушенные. Так хорошо. А как тибе жить?..

Преиспятие

Литературный перевод Sopor Aeternus & TEOS.

Songs from the inverted womb from Little Seven who died at the age of six.

И я с удивлением заметил, что стал не тем. С одной стороны я уже очень хорошо понимал, что я умер, но с другой стороны казалось, что просто жизнь вокруг изменилась и всё. Просто жёстче все стали и недобрей немного пока незаметно может даже почти. Это я потом только стал замечать уже, когда всё более жёстко и недобрей. И я отчётливо помнил всю свою предыдущую жизнь и никак уже не мог, и не мог, и не мог её достичь. Всё далее и далее оттягивали меня звёзды спинкой к себе, и отлетал в бездны открытого космоса, как в бездны жестокой реальности. «Извините, пожалуйста, а Вы никогда не испытывали на себе мысль о том, что Вы, именно и невозвратно, задержались слегка на земле? Что у ямки Вам выкопанной столь трудолюбиво и единоразрозненно уже копачи поспивались Вас дожидаючи?». Извините за корректность, но мы с этой мыслью неразлучаемо видим сны. В обнимку. За всё. Я зажился на свете со времени первой своей честной мысли о суициде в шесть с чем-то лет. Ага, прилепи цифры к солнышку. И сдаётся мне - нет мысли вещественней моей той, а суицид я всё-таки совершил. А они кричат с тех пор уже двадцать шесть лет в непрерывно электризуемой реанимационной над моим не желающим реанимироваться трупом, и свет электроламп и приборов, и их непрерывный и душераздирающий крик-о-стон бьётся о разлагающуюся мою нервную систему, и я слышу их всё глуше, и глуше, и глуше, и в последнем порыве уже двадцать шесть лет пытаюсь окончательно любыми путями - уйти. Они пугают меня всё более и более изощрёнными, и не совсем медицинскими, инструментами по мою несчастную душу, но я по-прежнему вижу сады, и сады, и сады. И мячики круглые, летящие и катающиеся. И кубики, горкой наваленные в лапах доброго зачем-то и навсегда плюшевого мишутки. Мои пальцы рвутся о приливы воздуха в приступах всё новых и новых гальванизаций, но мне кажется всегда и всегда и всегда – я лечу! И сам Господь рад моему полёту. И ржёт внизу чёртовня. Я превращаю в песок любое самое чистое золото, а меня пытаются убедить в нечеловечески болезненной реанимационной в том, что я самый лучший и самый достойный усилий добрых докторов человек на земле. Меня обучают стрелять, а я попадаю всегда только в любимое ненаглядное мной небо. В меня вливают любовь, нечеловеческую любовь человеческих добрых усилий, а я взвинчиваюсь на белом столе, распластанный, как распятый, и испепеляю болью всё более всё вокруг. Это ничего. И пациентом стерильно-растерзанного дурдома я не забуду о моей единственной жизни, чтоб не потерять которую стоило умереть. Цифра семь острым нержавеющим добрым ножиком надрезала ручеёк моей жизни. Мне нечего бояться – столько лет мне не будет теперь никогда. И я играю теперь с недетским миром операционной в индейцев, цыганчу, да в каза?ков-разбойников и с недетским упорством одолеваю его. « - Дядь, продай саранчу!». « - Не хочу!». От плюша лапки в разны стороны. Разводит дядька лапками и мне смешно очень всегда, даже если хоть я и знаю, что то доктор зашивает меня, а не дядька он никакой. Наплевать мне теперь на их трепанации, протяжённость клинической смерти в двадцать шесть сонных лет и лоботомия-то не возьмёт. У них оборудование через полвека подсядет и тогда я точно от них извернусь и навсегда забуду мою недоступную до боли единственную и очень короткую жизнь, но всегда очень хочется побыстрей и как всегда я лучше попробую ещё раз сейчас. Самоубийство до чего же смешно и растяжимо в руках опытных реаниматоров. Я весь тянусь к солнцу, а они придумывают тень и охладители, и картинками сыплющейся на мои ещё живые глаза сырой мать-земли охладители ограждают мой взгляд от великого солнца. Добрые доктора не хотят, чтоб я умер, и я падаю, и падаю, и падаю, вместо того чтоб лететь. Добрые они не хотят, чтоб я улетел, и режут электроскальпелями остатки нервной системы и крылья. Я уже очень серьёзен, благодаря своему нечеловеческому умению проводить электрический ток сквозь живые ответвления моих нервов, приобретённому в сверкающей музыкой боли реанимационной. Мои пальцы прикосновением испепеляют миры и замирают от холода. Во сне я теряю способность к сопротивлению. В глубоком сне я теряю себя. Жаль только, что я не умею спать. Зато, кажется, теперь я умею жить. Я хожу на двух ногах, придерживаясь взглядом за небо и почти незаметно пошатываясь от невыносимого гнёта почти незамечаемых мной их постоянных электрических ударов в круглосуточной реанимационной. Свет светит ярко и доктора не уйдут от стола. Они лишь сменят достойно друг друга в бесконечии вахт и смен и пытка моя взорвётся всё новым и новым «Вперёд!»