Ночной поезд в Мемфис - [51]

На палубе не было темных уголков, но я нашла местечко между двумя фонарями, относительно затемненное, и склонилась над водой, опершись о перила. Ночь была великолепной, ветер холодил мои пылающие щеки, а неполная луна отбрасывала на воду серебристую дорожку света. Сквозь деревья на берегу мерцали огни деревни, а на небе сияло больше звезд, чем я видела за всю свою жизнь. Это была преисподняя, романтичная, как любой ад на земле, и я стояла посреди нее, одна в лунном сиянии, размышляя о том, кто из этих обольстительных мужчин собирается перерезать мне горло и когда.

Фейсала, конечно, может интересовать и моя собственная великолепная особа — высокие блондинки популярны в Италии и далее на восток повсюду. Он также может быть агентом египетской безопасности. Я была бы счастлива, если бы любое из этих предположений оказалось верным, а еще лучше, если бы сбылись оба.

До сегодняшнего вечера он соблюдал дистанцию. Намеренно ли он делал это — из предосторожности, чтобы никто не заподозрил, какова его истинная роль? Предложение о свидании в Луксоре можно рассматривать как попытку приободрить меня. Все было абсолютно логично и абсолютно недоказуемо.

Человек передвигался с легкостью тумана словно на мягких кошачьих лапках, так тихо, что я ничего не слышала, пока он не очутился прямо у меня за плечом. Когда я обернулась, было уже поздно: спина моя оказалась прижатой к перилам, а его поднятые, готовые действовать руки красноречиво убеждали, что далеко я не уйду, даже если попытаюсь бежать. Луна светила у него за спиной, так что, хоть волосы его и мерцали в лунном свете, лицо оставалось в тени.

Он схватил меня за плечи и притянул к себе. Все произошло так быстро и так неожиданно, что я вовремя не среагировала. Попробовала было согнуть ногу в колене, но он всем телом прижал меня к перилам, а кулаки мои, которыми я никогда не била по лицу, во всяком случае, по этому лицу, оказались зажатыми между моей и его грудью. Его правая рука обвила меня и крепко сжала.

— Если ты собираешься кричать, я настоятельно рекомендую тебе этого не делать, — шепнул он.

— Черт тебя возьми, — прошипела я. — Что это ты делаешь? Кто-нибудь увидит...

Прерывающимся, низким голосом он проговорил что-то, чего я не разобрала, а его свободная рука скользнула мне на грудь. О том, чтобы закричать, теперь не могло быть и речи: у меня «в зобу дыханье сперло». Остаток уходящего из легких воздуха смешался с его дыханием в тот момент, когда он раздвинул мои губы своими. Я не могла освободиться: его пальцы соскользнули с моей груди к локонам на затылке, и голова моя, прижатая его губами, оказалась в его ладони, словно в колыбели. Я знала — думала, что знала, — силу его рук и гибкого тела, но никогда прежде эта сила не была такой неуправляемой и безумно требовательной. Во всяком случае, не со мной.

Он прервал поцелуй так резко, что только перила за спиной спасли меня от падения, и отступил, засовывая руки в карманы. Я чувствовала себя, как ныряльщик, слишком долго пробывший под водой, — звон в ушах, стесненное дыхание, обмякшее тело... Судорожно ловя ртом воздух и дрожа всем телом, я прилепилась к перилам и стояла так, пока не восстановилось дыхание. Я умею ругаться на нескольких языках, но в тот момент не могла найти ни в одном из них слова, которое достаточно сильно выразило бы мой гнев.

— Как долго ты женат — две недели?

Он безразлично пожал плечами, но когда заговорил, голос у него был хриплый и прерывающийся:

— Моногамия слишком скучна. Почему я должен привязывать себя только к одной женщине?

— Она так молода, мила и так безумно тебя любит...

— И так богата, — подхватил Джон. — Надеюсь, ты не подумала, что это я заплатил за те вульгарные бриллианты?

Все отрицательные эмоции, которые я когда-либо к нему испытывала, — гнев, презрение, ненависть, отвращение — закипели во мне. Мои скандинавские предки были склонны к приступам необузданной ярости, но со мной такой приступ случился впервые. Я отвела руку назад и резко взмахнула ею.

Нечасто мне удавалось застать Джона врасплох, но на этот раз удалось. Звук, произведенный моей ладонью, напоминал треск внезапно обломившейся толстой сухой ветки. Боль от удара, как стрела, пронзила мне руку до самого плеча.

Это было чудесное ощущение!

Когда шум в ушах стих, я услышала голоса и смех. Видимо, танцы закончились и люди выходили из холла. Не знаю, видел ли нас кто-нибудь. Да мне это было и не важно.

Моя бальная сумочка валялась на полу. Я подняла ее, достала носовой платок и тщательно вытерла губы. Джон, держась рукой за щеку, ретировался в тень. Я выбросила платок и пошла прочь.

Мне не хотелось проходить через холл, потому что я догадывалась, что похожа на Горгону — с всклокоченными волосами, кровью на губах и злобным выражением лица. Взобравшись на ощупь по лестнице, на которой висела табличка «Только для команды», на верхнюю палубу, я, никем не замеченная, по другой лестнице спустилась ниже, пробралась в свою каюту, задернула шторы, разделась и оценила нанесенный моему телу ущерб. Мне было больно в стольких местах, что я не могла решить, где же больнее всего. К утру красные пятна на руках станут багрово-черными. Очень мило, подумала я: мы с Мэри сможем сравнить свои синяки.