Ночной поезд на Лиссабон - [128]

С замиранием сердца он бросился к стеллажам и снял с полки «Одиссею». Древняя задубевшая кожа впилась острыми краями ему в ладони. Он судорожно листал, поднимая облака пыли. Там, где он думал, слова не было. Его не было там!

Он попытался унять дрожь в коленях. Головокружение он почувствовал как скопление туманных облаков, пронесшихся сквозь него и дальше. Методично, шаг за шагом, он прошелся в мыслях по всему эпосу. Нет, ни в каком другом месте этого не могло быть. Но следствием эксперимента стало лишь то, что уверенность, с которой он начал поиск, разлетелась на куски. Пол под ногами покачнулся, и на этот раз происшедшее не было похоже на приступ головокружения. Неужели он ошибся самым неподобаемым образом, и это была не «Одиссея», а «Илиада»? Он стянул с полки следующий том и рассеянно принялся его перелистывать. Движение руки, листающей страницы, казалось механическим и бездумным, забывшим свою цель. С каждой минутой воздушное одеяло все плотнее окутывало Грегориуса, он пытался сопротивляться, размахивая руками, — антикварная книга выпала из рук, колени подогнулись, и, полностью обессилев, он мягко скользнул на пол.

Очнувшись, он нашарил очки, отлетевшие не слишком далеко. Посмотрел на часы. Прошло не более четверти часа с тех пор, как затворилась дверь библиотеки. Он подполз к стенке и прислонился к ней спиной. Минута шла за минутой, пока он не смог свободно вздохнуть и порадоваться по поводу того, что сам не поранился и что очки остались живы.

А потом его снова охватила паника. Неужели этот провал в памяти опять симптом чего-то грозного и неотвратимого? Первый островок забытья? Который потом разрастется в целый архипелаг? «Мы все обломки забытья», — написал Праду в каком-то из своих эссе. А что, если бы эти валуны прошлись по его памяти и унесли с собой все драгоценные слова? Грегориус обхватил голову руками и сдавил ее, будто тем самым мог помешать исчезнуть и другим словам. Шаг за шагом он прошелся по всему, что оказалось в поле его зрения, и каждому предмету дал свое имя, сначала на родном бернском, потом на литературном немецком, на французском, итальянском и, наконец, португальском. Он смог все. Ни слова не выпало, Грегориус постепенно успокоился.

Когда входная дверь распахнулась для следующей группы, он выждал момент и выбрался из своего укрытия в дальнем углу. На мгновение смешавшись с толпой, он со вздохом облегчения вырвался наружу. Низкое, обложенное облаками небо нависло над Коимброй. В уличном кафе он выпил неторопливыми маленькими глотками ромашкового чаю. Желудок перестал бунтовать и принял малую толику еды.

Студенты лежали на газонах под ласковыми лучами мартовского солнца. Парень и девушка, слившиеся в тесном объятии, вдруг разразились смехом, отбросили сигареты, вскочили и закружились в танце легко и непринужденно, будто сила тяжести на них вообще не действовала. Грегориус почувствовал струю кильватера в океане воспоминаний и отдался ей. Да, вот она, как наяву, сцена, о которой он не вспоминал десятилетиями.

«Безупречно, но несколько тяжеловесно», — изрек профессор латыни, когда Грегориус закончил свой перевод «Метаморфоз» Овидия в притихшей аудитории. Декабрьские сумерки.

Снежные хлопья в окно. Электрический свет. Ухмыляющиеся девушки. «Побольше бы танцевальной легкости!» — театрально взмахнул рукой преподаватель с красной бабочкой под переливающимся блейзером.[110] Грегориус вжался в скамью всей тяжестью своего веса. Скамья жалобно заскрипела. Оставшееся время, пока остальные отчитывались по очереди, он сидел совершенно оглушенный. В том же почти бессознательном состоянии он прошел по украшенному к Рождеству вестибюлю.

После рождественских каникул он больше не появился на этом представлении. Профессора с красной бабочкой он избегал, как, впрочем, и всех остальных. С тех пор он занимался дома самостоятельно.

Теперь он рассчитался с прошлым и медленно брел через Мондегу, реку, которую португальцы называли «О-Риу-душ-Поэташ»,[111] назад, в свой отель. «Ты считаешь меня занудой? Ну, Мундус, у тебя и вопросы!» Почему? Ну почему эти слова до сих пор причиняют ему боль? Почему двадцать, тридцать лет спустя он все еще не может стряхнуть их с себя?

Двумя часами позже, когда Грегориус проснулся в отеле, солнце уже садилось.

Натали Рубин стучала шпильками по мраморному полу университетских коридоров Берна. За кафедрой в пустой аудитории он читал ей лекцию о словах, которые в греческой литературе появляются лишь раз. Он собирался записать их на доску, но ее поверхность кто-то натер мылом, и мел неизменно соскальзывал, а слова, которые он хотел произнести, выпадали из памяти. Эстефания Эспиноза тоже прошествовала через его сумбурный сон, призрачная тень с горящими глазами и смуглым лицом, вначале безмолвной девочкой, потом доцентом, которая под золочеными сводами все начитывала и начитывала лекции без какой-либо вразумительной темы. Появился Доксиадес и прервал ее. «Поезжайте домой, — пригрозил он пальцем, — мы обследуем вас на Бубенбергплац».

Грегориус спустил ноги с кровати. Слово по-прежнему не приходило. И источники, где оно так и не обнаружилось, начали кружить ему голову. Не было никакого смысла брать сейчас «Илиаду», имевшуюся в его багаже. Оно в «Одиссее». Он