Ночной паром в Танжер - [31]

А иногда она чувствовала, как превращается в кого-то еще – во что-то еще – и вырывалась из своего убогонького сна в испанской ночи (когда в Бланесе, когда в Каланде, когда в Кабо-де-Гата), слыша, как мать зовет одну из их собак на затерянной улице Беары, давным-давно. Кличка растворяется раньше, чем Дилли успевает ее разобрать, – кто в этот раз, Коротышка?

Она не умела контролировать образы, что приходили к ней в такие бессонные ночи. Бессонница в ее роду вот уже тысячу двести лет. Дилли никогда туда не вернется, но для нее дом навсегда будет там, где в равнонощное время, в середине сезона, падает косой свет.

Мы и правда были охренительно далеко от солнца.

⁂

Она смотрит на них сверху; двое на скамейке – один со здоровым глазом, другой со здоровой ногой. Она не может к ним подойти. Даже если бы она могла с ними заговорить, то о чем?

Что я больше ни в чем тебя не виню.

В детстве к ним часто приходили в неурочное время. Мужчины в шляпах и смеющиеся женщины, иногда были крики, а иногда – пение. Дерганые переезды и ночные побеги – нам снова пора рвать когти, Дилли, соберешь все самое нужное в рюкзак с динозавриком?

Она видит свою мать в постели в отеле – в старом «Джюрис» на Вестерн-роуд – и Синтия притворяется, ради ребенка, что спит, но Дилли снова ворочается, и она снова в этой жаркой противной луже, и чувствует тепло матери, и та так и пышет, как кирпичная печка, и Морис сидит у окна, и уже очень поздно, лето и очень влажная ночь, и он смотрит на парковку, забивает косячок и очень медленно, под нос, говорит

бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля

и тогда она поняла, что они явно не похожи на другие семьи.

И Чарли Ред водил ее на ужин в рестораны, и вокруг ходили кругами люди, все ближе и ближе, как ослепленные или завороженные, подскакивали из ниоткуда и трясли ему руку – Чарли Редмонд! – и он всегда водил ее на ужин или на чай с пирожными – походы с Чарли всегда казались побегом и облегчением – и давал пробовать свое вино, и снова пересказывал все свои бородатые анекдоты, и пародировал голоса, и покупал всякие дорогущие глупости, и шептал ей, говорил: Дилли?

Ты ж у нас долбаная аристократка.

И я так тебя любила.

⁂

В порту Альхесираса ночь. Снова готовится выйти паром в Танжер. Толпа движется к воротам урывками и комками. Двое на скамейке внимательно изучают толпу. Над ними стоит девушка. Она облокотилась на балюстраду и смотрит на них. Ей нужно принять решение. Но она заложница прошлого, а прошлое, сука, не отпустит. Дилли помнит всё. Она помнит даже то утро, когда скоро должен был смениться век, и Морис возил ее на машине к берегу за спящим городом Берхэвеном, и звуки – гулкие «шт» и «щелк» – когда он запер все двери, и даже в четыре года Дилли знала, из чего тогда было сделано его страшное лицо, – из любви же, из любви.

Глава десятая. Рана от жеста

В Кадисе, Барселоне, Сеговии, Малаге и в порту Альхесираса, с 2000 по 2004 год

Но да, Ирландия прет, как тварь. Кривит пасть в темноте и шепчет гадости. Выбирает момент и показывает ороговевшие когти. Морис Хирн сбежал от Ирландии через несколько недель после смены века – у него не было Y2K-совместимости[33], он правда так считал. Он чуть не убил свою дочь. Он потерял жену. Он порезал друга. Смерть ходила рядом – Морис не сомневался, чувствовал ее дыхание на затылке – и он от нее смылся. Вернулся в Испанию – потому что это большая страна, она придумана для того, чтобы прятаться. В ней он затеряется надолго.

⁂

Он скитался без смысла. Сперва еще пытался восстановить принципы прошлых переездов, но никаких принципов там не было. Пил как сволочь. Разговаривал со стеной. Сдавался policía. Влезал в очень, очень хреновые драки. Ширялся между пальцев ног. Видел в Испании хрупкую серость февралей, зверобойную желтизну безудержных июней. Язык так и не выучил. Шлялся в виндах[34] мегаполисов, низинах и барах мрачных городков. Ночью терялся в истинной тьме испанской равнины. Ездил на поезде, который останавливался на каждой сельской станции. Его одиночество было целиком собственных рук дело.

Так его носило по Испании почти пять лет. Он все еще был молод, но молодым себя что-то не чувствовал. Он бежал от собственного сурового гатча. Самые яркие чувственные ощущения –

химический привкус на ветру, задувавшем на ночном пляже в Тарифе

горячий на ощупь камень собора на вечернем солнце в Саламанке

мигреневый скулеж множества голосов над кафе-баром в estación de autobuses[35] в Гранаде –

в тот момент даже примерно не говорили о его осознанности окружающего мира, были только текстурой. Тогда у него не было почвы под ногами. Его носило ветром.

Какое-то время утренний свет падал на его бледную кожу, влагу на глазах, сплетенные кости лица в городе Кадисе. Там, в старом городе, он жил с тощей Каримой.

⁂

Тяжелый рыбный дух с рынка. На улицах и в канавах – всюду матовая чешуя и кривые рыбьи кости. Рыбья кровь и ее прелый железный запах бередили мысли о сексуальной заброшенности. Он все еще находился в состоянии безнадежной похоти. Мучился, терзался от недотраха. Кариме было сорок семь, ему – тридцать три, и они трахались по полночи – изнурительное, охренительное дело. Карима не могла приближаться к Малаге и на сотню миль, а то бы ее наверняка убили. Когда спала, жутко потела, поэтому спала редко. По утрам жарила ему воробьев. Форма птиц на коричневом колотом фаянсе оставалась очевидной. Ошметки мяса в чесночном масле были ароматные, с душком дичи.