Ночное следствие - [18]

Бакула протягивает руку к подсвечнику, тому самому, в виде дорической колонны, и вынимает из-за него пластмассовый микрофон магнитофона.

— Я знаю, что вы записываете все беседы, но мне нечего скрывать.

— Это вам не помешает, доктор?

— Напротив. Итак, вернемся к ночи шестнадцатого на семнадцатое марта. Иоганн сначала, как зафиксировано в родовой хронике, ответил на просьбу о займе так: «Король польский мне не брат и не сват и пусть на славянское происхождение моего покойного отца не ссылается, ибо в делах это никакого значения не имеет». Если он действительно послал такой ответ, то можете себе представить, как мог ответить его адресат, который славился несдержанностью, хотя был и политиком и дипломатом. Короче говоря, Иоганн под королевское слово и вексель ссудил Зыгмунту Августу сто тысяч талеров наличными, которые выплатили банкирские дома в Гданьске и Амстердаме. В хронике, которую вел один голландский еврей, некий Якуб ван Гот, можно прочитать, что «от короля французского Иоганн Кольбатц получил разрешение торговать солью, от Альбрехта Прусского имел документ, дозволяющий свободно провозить товары через города, от русского короля Ивана ему разрешено строить крепости и поставлять орудия, а также производить порох и свободно вывозить товары из Новгорода…» И так далее. А король польский удостоил Иоганна собственноручной распиской и пресловутой синицей в небе. Куском пергамента с двумя сургучными печатями. Вы тут хоть что-нибудь понимаете? Я, честно говоря, нет. Либо все-таки сыграло свою роль славянское происхождение Иоганна, либо он строил далеко идущие планы, простиравшиеся до московских стен.

— Прошу прощения, доктор, что снова вас прерываю. Вы имеете в виду тот самый вексель, который Артур Харт передал барону Каспару фон Кольбатцу в качестве залога?

Историк явно недоволен. Его глаза горят недобрым огнем. Он нетерпеливо поглядывает на часы.

— Да, речь идет о том самом векселе.

— Где он теперь находится? — спрашиваю я безразличным тоном.

— Не знаю. Я изучал стокгольмский архив Кольбатцев, там его нет.

— Одним словом, криминальная загадка. Как вы думаете, доктор Бакула, действительно вексель мог очутиться в руках человека по имени Артур Харт? Ведь он был англичанином.

Доктор Бакула начинает шагать вокруг кресла. Волнение его все нарастает.

— Вы мне не даете спокойно кончить, капитан. Если так будет продолжаться, то мы никогда не доберемся до смерти Иоганна Кольбатца. А вы ею вроде бы интересовались.

— Вы не ошиблись. Десять минут тому назад. Сейчас уже в меньшей степени. Но все равно, очень прошу вас, продолжайте.

Доктор Бакула поднимает брови. Это движение выражает отнюдь не удивление. Скорее — недовольство.

— Пожалуйста… Иоганн Кольбатц повесился в башне, на крюке, вбитом в ту самую стену, где теперь размещаются часы. Тогда их там еще не было. Они появились значительно позднее, в семнадцатом или восемнадцатом веке.

Иоганн прискакал верхом ночью, после того как стало очевидно, что Зыгмунт проиграл Ивану Грозному Лифляндскую войну. А в Гданьске, в Щецине и в Амстердаме вкладчики начали требовать возвращения денег. Вы можете заглянуть в хроники и поймете, что тогда творилось. Это был не протест. Это был бунт. Восстание бедноты, которая в крахе купечества прозрела собственную голодную смерть. Подожгли склады Кольбатцев. Когда толпа хлынула на Паненскую улицу, Иоганн пребывал в одиночестве. Он наверняка чувствовал, что надвигается конец. Я читал его письма к Альбрехту Прусскому с просьбой вернуть пятьдесят тысяч талеров. В Амстердам с просьбой о займе. Униженное послание в Вавель, королю польскому, чтобы тот заплатил хотя бы шестьдесят тысяч талеров, которые Иоганн выложил на закупку в Испании коронационных регалий для Зыгмунта. Вам будет смешно, но король заказал в торговом доме Иоганна Кольбатца молодую львицу и зуб мамонта… Все это закупалось в кредит. Платил Иоганн. Когда толпа заполонила улицу, требуя возвращения вкладов, Иоганн понял, что приходит конец. Он взял с собой лишь немного еды и подземным ходом бежал из дому. Нанял коня, четыре дня заметал следы, так как в городах уже были получены на него гончие листы, и, наконец, появился в Колбацком замке. Он мог выбрать изгнание или веревку. Выбрал последнее, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое…

— …января, доктор?! — невольно вырвалось у меня.

— Да, — отвечает Бакула. — Я, честно говоря, не верю в так называемые роковые даты, но это действительно случилось именно в ночь с семнадцатого на восемнадцатое января.

— Значит, королевский вексель остался у Иоганна. Кто потом стал хозяином замка?

— Жена. Но о ней ничего не известно.

— У нее был вексель или нет? — спрашиваю я. Бакула уставился на огонь в камине. — Наверняка был. Не думаю, чтобы после смерти мужа она не обшарила здесь все закоулки. Только — помилуйте! — каким чудом королевский вексель оказался в руках Харта? Что происходило в течение последующих трехсот лет, доктор Бакула?

— Не знаю. От этого периода не сохранилось никаких документов. Известно только, что в один прекрасный день, в году тысяча пятьсот сороковом, на Колбацкой скале появился старший сын Иоганна, Шимон. Тот самый, что бежал из дому семнадцатилетним юношей. Вернулся же он зрелым мужчиной. Какая драма тогда разыгралась — неведомо. Но если вы уже были на кладбище, то не смогли, наверное, не заметить одного странного совпадения в датах, высеченных на надгробиях Анны Хартман и брата Шимона — Якуба. Оба похоронены в один и тот же день. Дальше след Шимона совершенно теряется.