Ночная княгиня - [32]

Он тогда прожил у нее три дня, выспрашивая про знакомых, родителей, домочадцев. Его интересовали странные подробности ее жизни, многое из того, что и в голову не придет рассказывать постороннему человеку. За эти три дня она превратилась в его цепного пса, готового исполнить все, что взбредет ему в голову. Это она-то, независимая и гордая Зи-Зи, которой клиенты пеняли за ее заносчивость и непокорность.

Он приказал ей подыскать более просторное помещение и подсказал, где искать и к кому обратиться. «Одну комнату оставишь за мной», — сказал он ей, протягивая несколько ассигнаций. Руки у нее задрожали. Но не при виде денег, а потому, что он дал ей понять, что собирается то ли навещать ее, то ли и вовсе поселиться в ее доме. Она справилась с его поручением и получила второе: императорский дворец…

Она как услышала, так и обомлела. Вспомнила, что именно в тот день, когда он впервые появился на ее пороге, пахнущий дымом и весь в копоти, именно в тот самый день, как сказывала потом соседка, полыхнул Зимний дворец. Три дня бушевал пожар, и соседка звала ее смотреть на зарево…

Он приказал Зи-Зи одеться торговкой и покрутиться на набережной с самодельными пирожками, посмотреть, послушать, что говорят. Перед дворцом было довольно народу, многих одолевало любопытство. Во всем винили нерадивых истопников, а иные до хрипоты доказывали, что во всем виноват архитектор Монферран, снабдивший дворец деревянными перекрытиями, — одной искры хватило, чтобы пламя взметнулась до потолка. Но тех, кто болтал про Монферрана, сторонились, узнавая в них шпионов Третьего отделения, рыскающих в толпе.

Говорили еще про карающую десницу Господню, про неудачное вступление императора на престол, про месть духов повешенных цареотступников. И только эти сведения заинтересовали Германа по-настоящему, когда Зи-Зи пересказала ему то, что видела и слышала. Она поведала ему, где выставлены посты и сколько человек ходит в наряде, и про то, что шпики шныряют в толпе, тоже не позабыла рассказать.

Он заключил ее в объятия тогда, и ей стало все равно, кто этот необыкновенный человек, дерзнувший — а она по лицу поняла, что дерзнувший, — покуситься на неприкосновенное, поджечь императорский дворец. Только сам дьявол был способен на такое. Но пусть он и сам дьявол, его любовь не становилась от этого менее сладкой.

Выждав и по-прежнему не показывая носа на улицу, Герман приказал ей как-то принести ему перо и чернила, быстро написал несколько строк на листе и попросил немедленно доставить на почту. По дороге она не удержалась — прочла. Нет, не следов страшных преступлений она искала, ей тогда повсюду мерещились соперницы. Это только года два спустя она смело представляла ему своих новых девочек и спрашивала мужского совета на их счет. Привыкла к тому, что он смотрел холодно, отвечал кратко и, давая девочкам самые лестные характеристики, добавлял ей наедине: «Выгодное приобретение. Эта ундина озолотит тебя со временем». Его интересовали только деньги.

Через пять лет Зинаида по праву гордилась тем, что ни одна женщина в мире не вызывала его интереса, кроме нее. К ней его интерес был в разное время разный. Месяцами не заглядывал он к ней в спальню, заставляя проливать горючие слезы в подушку. А то всю неделю являлся ежедневно, и тогда она понимала — предстоит важное дело.

Письмо она отнесла на почту сразу после Рождества, и содержание его заставило ее ненадолго задуматься. «Зеленоглазый мотылек готов обрести нового хозяина всего за маленькую услугу. Объяснимся при встрече. Будьте на Полицейском мосту в условленный день ровно в шесть». Пока почтальон брал у нее письмо, пока ставил сургучную печать, она боролась со своим ревнивым сердцем, рисовавшим ей образ светской львицы, готовившейся выкрасть у нее любимого.

Условленный день. Когда же это? Оказалось — в Крещение. На улицах царила праздничная сутолока, и она боялась потерять его из виду. Ноги ее плохо слушались, сейчас, вот сейчас она увидит свою счастливую соперницу, недаром он нарядился в лучший костюм, специально купленный по этому поводу, и в новое дорогое пальто с бобровым воротником. Не доходя до моста, она затаилась в подвижной толпе, где ее шпыняли и толкали случайные прохожие. Она приготовилась было ждать, но все произошло молниеносно. Как только Герман оказался на середине моста, дверца проезжавшей мимо кареты открылась, и он исчез в экипаже. Звуки голосящей толпы куда-то канули, Зи-Зи неожиданно оглохла и ослепла от горя — глаза застилала пелена слез. Только запах жареных пирожков и приторно-душистых пряников все носился вокруг…

Вернувшись поздно вечером, Герман застал Зинаиду опухшей от слез и долго не мог взять в толк, о чем она ему, заикаясь, толкует. Зи-Зи скулила, как побитая собака, но в глазах светились недобрые искорки. Ревнует. Он задумался. Нужна ли она ему теперь и пригодится ли в будущем? Если нет, то перерезать горло и ей, и двум сироткам, которые, обессилев после «трудового» дня, похрапывают в соседней комнате, не составило бы для него труда. Его здесь никто не видел, даже дворник не успел запомнить. Герман прикрыл глаза и попытался отстраниться от всего, как учил его Гермоген, чтобы прояснился ум, и ответ пришел к нему сам собой. Он словно слышал чей-то голос, подсказывающий ему, что именно нужно делать. На этот раз Герман провалился в отстраненность тут же. И в ту же минуту на него повеяло чем-то родным и знакомым. Чем-то таким, что всегда сопровождало образ Гели… На душе стало легко и спокойно. Герман открыл глаза и улыбнулся Зи-Зи: «Дурашка!»