Ночная княгиня - [10]

Проводы были веселыми, глаза Лизы сияли как звезды. Никто и представить себе не мог, что через несколько дней этой красивой, молодой, полной жизни женщины уже не будет на свете. В дороге она простудилась, простуда быстро перешла в воспаление легких, и в три дня она сгорела, до последнего момента легкомысленно улыбаясь молоденькому симпатичному доктору. Так и умерла с улыбкой на устах, совсем как ее батюшка в военном походе.

Ванечка, неожиданно очутившись в таком ужасном положении, был близок к истерике. С ним были незнакомые люди, и все спрашивали, повезет ли он тело назад или хочет, чтобы погребение состоялось на местном кладбище. А он при одном только упоминании о жене как о «теле» начинал рвать на себе волосы и дико, бессмысленно завывать. Так и не добившись от него внятного ответа, дальним родственникам пришлось обрядить его в траурный костюм и, поддерживая под обе руки, привести на погост, где покоились представители русской диаспоры. Ванечка был как в бреду, по-женски взвизгивал, кидался на гроб, а когда стали заколачивать крышку — вовсе лишился чувств.

Те же родственники сопроводили его в Санкт-Петербург. Время шло, а горе молодого вдовца не становилось меньше. Он терзал себя мрачными мыслями и производил впечатление человека, начисто лишенного разума. Тревожась за любимое чадо, старая княгиня тайно созвала консилиум врачей. Они не обнаружили у Ивана сколько-нибудь серьезной нервной болезни, а самый старый, беззубый доктор, пошамкав губами, посоветовал княгине приставить к уходу за внуком — разумеется, только на первых порах и ради его драгоценного здоровья — какую-нибудь здоровую и сговорчивую молодую девку.

Лицо княгини от такого совета пошло красными пятнами, но здравый смысл был в ней сильнее ханжества, и, опустив доводы морали, она принялась действовать.

На следующий же день Ванечка был вывезен в деревню, подальше от злополучной Козловки, будившей горестные воспоминания, и там предоставлен самому себе и переспевшей конопатой молодухе Ефросинии. Сгорая от нетерпения и изводя себя образами всяческих ужасов, но все-таки выдержав положенные для лечения недели, обязательные по утверждению старого паскудника лекаря, бабка кинулась навестить Ванечку.

Он встретил ее здоровым, уравновешенным и даже слегка округлившимся. Скрыв легкую досаду от неожиданного появления бабки, он заявил, что здоровье его значительно лучше, но наотрез отказался вернуться в Санкт-Петербург под предлогом годичного траура, который решил провести вдали от столичного шума. Фрося, подававшая кофе, полыхала при этом ярким румянцем…

По «завершении траура» старая княгиня еще раз навестила внука и согласилась стать крестной мальчонке, что родился аккурат к этому сроку у Ефросинии. Несмотря на пестрые его щеки в рыжих конопушках, бабка была все-таки удовлетворена, лицезрев долгожданное «продолжение». А вернувшись в Петербург, тихо скончалась, завещав Ванечке половину своего огромного состояния, а вторую половину разделив между прочими членами семьи.

Елена Карловна была названа управляющей всей недвижимой частью Ванечкиного состояния. Смерть дочери она перенесла довольно легко. Даже княгиня Курбатская горевала куда больше. Душа Елизаветы была Елене Карловне всегда чужда. Однако с течением времени Елена Карловна обнаружила, что потеря дочери с каждым днем ей все тяжелее. Некого навещать раз в месяц, не о ком беспокоиться. Были нарушены многолетние привычки, а нарушение привычек действует на человека порой тяжелее естественной утраты.

В ту пору, когда княгиня Курбатская отошла в мир иной, передав Ванечку на попечение рябой деревенской бабы, Елена Карловна ощутила потерю дочери так остро, что порой, по ночам, ложась в постель, долго не могла заснуть. Конопатые сыновья Ванечки возбуждали в ней недружелюбные, ревнивые чувства. И все чаще и чаще посещала мысль о девочке, которая даже не знает родного языка…

Когда дом заполонил гомон четверых быстроногих конопатых ребят, воспитанием которых решительно все пренебрегали, Елена Карловна перебралась во флигель, куда не долетали ни их дикие крики, ни болтовня простолюдинов, наводнивших кухню. Невенчанная жена Ивана Фрося снова ходила на сносях, отчего лицо ее стало уродливее прежнего, покрывшись поверх конопушек розовыми мелкими прыщами.

Дни летели за днями, складывались в годы, а Иван не собирался менять установившийся образ жизни. Из столичного воспитанного молодого человека он превратился в распущенного сельского помещика неопределенного возраста.

Богатый вдовец был завидным женихом, вопреки долетавшим до столицы слухам о его странном образе жизни, многие матери мечтали видеть его своим зятем. Вежливости ради Иван дважды в год появлялся в Петербурге, Ефросиния с воем провожала его в дорогу, а потом, затаив дыхание, ждала возвращения своего «касатика». И он исправно возвращался. Столичные девушки отпугивали его своей бойкостью и горящими глазками, а он привык к покою и монотонному голосу Фроси.

Фрося души не чаяла в Ванечке, но держалась скромно и лишнего себе не позволяла. Называла его Иваном Федоровичем не только на людях, но и в спальне. Конечно, она держалась теперь с деревенскими девками надменно, но ей так хотелось поделиться с кем-нибудь своим счастьем, что она, позабыв о высокомерии, приглашала подружек на чаепитие.