Ночная диверсия - [25]

Отправляя караул, лейтенант Шиллер предупредил:

— На этот пост ставлю вас, Клемме. Что-то вы уж слишком пугливый. А там не служба, а курорт. Надо будет подумать, стоит ли туда вообще ставить часового.

Место, действительно, считалось спокойным. Место было не только спокойное, но и живописное. Железнодорожное полотно, сделав изгиб, уходило по крутому подъему к черневшему вдалеке лесу. А за широкими, густыми лесопосадками сразу начинались бескрайние, до самого горизонта, поля. Несмотря на то, что лето кончилось, они были покрыты густой, зеленой травой.

Принимая пост, Клемме заглянул в будку обходчика.

Это был уже пожилой человек. Лицо, испещренное резкими, глубокими морщинами, задубленное солнцем. Из-под нависших бровей на солдата глянули внимательные, не утратившие блеска, глаза. Черная косоворотка была перехвачена узким брючным ремнем. Во всем его облике чувствовалась неторопливая уверенность много прожившего, много увидевшего человека. Коротко ответив на приветствие немца, он продолжал чинить сапог…

…В августе на черноморском побережье необыкновенно темные ночи, причем темнота эта наступает быстро и как-то внезапно.

Еще несколько минут назад заходящее солнце ярко светило, озаряя все вокруг, а сейчас темнота плотно охватила землю. Беззвездная, непроглядная! Звезды загораются позже.

Клемме шел по насыпи, чутко прислушиваясь. Вдруг в лесопосадке запел соловей. Эта трель невидимого, певца звучала так самозабвенно, так задушевно, что, казалось, его можно слушать вечно.

Клемме остановился, завороженный необыкновенным пением.

От полотна железной дороги отделилась черная тень и метнулась к часовому. Клемме инстинктивно вскинул автомат и нажал на спусковой крючок. Но в этот миг что-то больно ударило его в сердце. Звук автоматной очереди слился с последним, предсмертным криком солдата.

Соловей умолк. Но прошло несколько минут, и песня зазвучала снова. Жизнь продолжалась. И не было соловью никакого дела ни до войны, ни до того, что рядом в предсмертной агонии билось тело немецкого солдата.

Глава шестая

Автоматная очередь, выпущенная Клемме, всполошила немцев. С противоположной стороны насыпи замелькали огоньки карманных фонарей, раздались выстрелы. Человек, подбиравшийся к насыпи, резким движением отбросил от себя убитого. Схватив его автомат, он полоснул очередью вдоль полотна и бросился к лесопосадке. Но и оттуда послышалась стрельба. Человек, как затравленный, заметался из стороны в сторону. И вдруг перед ним возник путевой обходчик. Увидев наведенный на него автомат, обходчик резким ударом отвел его в сторону.

— Не стреляй, я свой! — И, схватив человека за руку, потащил в сторону.

— Быстрей, товарищ, быстрей! Беги по оврагу. Метров через триста сверни вправо. Там густой кустарник. Отсидись в нем. Позже я подойду. Не пытайся пробираться сам, погибнешь. — И он исчез в темноте.

Немцы перевернули в сторожке все вверх дном, но путевого обходчика не тронули. Вскоре на дрезине прибыло человек двадцать, рассыпавшись в разные стороны, они пошли прочесывать автоматными очередями лесопосадку вдоль железнодорожного полотна…

К утру, захватив труп часового, немцы уехали. У железнодорожной будки появился новый часовой.

Рана оказалась гораздо опасней, чем думалось сначала. Предплечье опухло, посинело, началось нагноение. Уже вторую неделю провокатор, назвавшийся Семеном Рубаном, отлеживался на чердаке одного из домиков на окраине города. Путевой обходчик тогда очень помог ему уйти от преследования.

Родион (так назвал себя железнодорожник), перевязав рану и оставив пищу и воду, заставил «Рубана» пролежать весь день в кустарнике. И только на следующую ночь доставил сюда. Рана к этому времени перестала кровоточить, засохла. Казалось, пройдет еще несколько дней и он будет здоров. Но болезнь осложнилась.

Тетя Фрося, хозяйка квартиры, на попечение которой был отдан раненый, была на редкость неразговорчивой, но очень доброй женщиной. Не посвященная во все детали, она заботливо ухаживала за раненым. Она-то и забила тревогу.

Андрей Михайлович, которому доложили об ухудшении здоровья раненого, встревожился.

— Черт возьми, как некстати. Он нам нужен здоровым: иначе перепортит все. Придется лечить. Нашим городским врачам это делать рискованно. Как ты думаешь, Глеб Феликсович?

— Да, пожалуй. Обратимся, наверное, к командиру партизанского отряда. У него сейчас два опытных врача и какая-то студентка-медичка, по-моему с последнего курса. Ее и подключим.

…Вскоре на окраине города, где укрывался «Рубан», появилась Нина Глобина.

За месяцы пребывания в отряде Нина очень изменилась. Постоянное пребывание на воздухе сделало ее лицо смуглым, обветренным, повзрослевшим. Изменилось и ее отношение к работе. Практикуясь в больнице, она каждый свой шаг, каждый диагноз соразмеряла с мнением Карташова, боясь ошибиться. Тот сердился, требовал от нее самостоятельности, но в советах не отказывал. Сейчас ей приходилось работать одной, без оглядки на авторитеты. Часто, выполняя функции хирурга, на первых порах она бегала к командиру.

— Я не имею права оперировать! У меня нет диплома!

Тот полушутливо, полусерьезно отвечал: