Ночь умирает с рассветом - [13]

Ко всем тревогам прибавилась неотступная забота о собственном брюхе: надо добывать еду. Он, конечно, охотник, с голоду в лесу не пропадет... Но ведь не потащишь с собой золотишко, надо оставлять дома... Оно хоть и запрятано, а все же — вдруг забредет какой варнак да раскопает?

С болью в душе доставал Василий из-под половицы винтовку, уходил недалеко от зимовья. Эх, если бы Спиридон был живой! Один раз даже подумал: «Спиря, Спиря... пошто оставил меня сиротою, один теперь горе мыкаю...»

Во сне все чаще виделись лихие люди: подкрадывались, хватали за горло цепкими волосатыми ручищами. Когда добирались до золота, Василий вскрикивал дурным истошным голосом.

У него началась бессонница...

А весна гуляла по тайге — сверкала в лужицах солнечными бликами, звенела на деревьях птичьими голосами, разливалась в воздухе пьянящими запахами багульника, свежей хвои, касалась лица и рук толстобокими клейкими почками, дразнила терпким привкусом черемухи...

Снег остался белыми пятнами только в сиверах. В лесу становилось все суше. Ручьи убрались в свои берега. Недавно земля была посыпана прошлогодней красноватой лиственничной хвоей, будто толченым кирпичом, теперь же кое-где пробивалась трава.

Василий исхудал от снедавшей его жажды богатства, от постоянного леденящего страха за свое золото, которое стало дороже жизни. Осунулся, глаза засветились лихорадочным жарким блеском, лицо сделалось темное, как на иконе старого раскольничьего письма.

Он все реже выходил из землянки с винтовкой, варил в котелке на печке хлебово из каких-то кореньев, заправлял солончаковой солью.

Наконец, пришел вечер, когда Василий сказал себе: «Завтра, пора!»

Во всем теле была слабость, ноги, как ватные... но ушел бы, не навались щемящая тоска: как быть, что сказать, если забредут нежданные гости? Мало ли шатается по тайге промыслового и всякого иного люда...

Подумал, а незваные гости тут и есть — принимай, дорогой хозяин: мимо окошка промаячили тени, послышались мужицкие голоса, залаяли псы. Ничего не успев сообразить, Василий бросился к топчану, заполз под полушубок, прикрыл глаза.

Дверь отворилась, кто-то спросил густым, осторожным басом:

— Есть жива душа?

Василий слабенько застонал.

Здоровенный мужчина протиснулся в низкую дверь, тем же негромким басом поманил других:

— Заходьте, кажись, хворый кто-то...

В дверях затолкались, затопали, засопели. Василий чуть приоткрыл глаза, насчитал пять человек. Все с берданами. Один басовитый, постарше, другие так себе, молоднячок. Хотя тоже плечистые.

Он еще раз охнул. А сам все разглядывал пришедших: не в полный глаз, а вприщур, примечал — четверо, значит, русских и один бурят промеж них затесался. С чем пришли? Однако не с добром...

— Испить бы... — Василий открыл глаза.

Мужики старались не топать сапожищами, подошли ближе. Тот, что постарше, взял с холодной печки котелок, поболтал, понюхал, отдернул голову.

— Что, паря, за зелье у тебя наварено?

— Похлебка... Другой пищи не имею. Отощал, занедужил...

— Эка беда, — сочувственно проговорил басовитый. — Встать-то можешь?

Сильные руки усадили Василия на топчане. Гости молчаливо разглядывали его лицо, заросшее жидкой, грязноватой бородой, хлипкую, сгорбленную фигуру.

— Ну, чего стали? — вдруг рявкнул старший. — Тащите дров, печку запалим. Харчи доставайте — мужик-то с голоду пропадает.

Повернулся к Василию, спросил:

— Где воду берешь, паря?

— Ключ тут... Как выйдешь, за сараем...

Василий говорил, а сам соображал, что будет дальше... Спросят — кто он, тогда как? Привел леший дорогих гостей...

А печка уже гудела, наливалась жаром. Бурят старательно смахнул со стола сор, расстелил полотенце, рушил на нем тяжелую краюху остистого ржаного хлеба. На печи закипел жестяной чайник. За стеной слышалось, как один из парней колет дрова. Басовитый достал из мешка тряпку, в ней оказались мелкие крошки плиточного черного чая, отсыпал немного на ладонь, опустил в чайник. Вытащил пригоршню проросшего усатого чеснока...

— Петька, давай рыбу, — приказал он чернявому остроглазому пареньку лет восемнадцати.

Тот живо добыл из другого мешка пару тощих вяленых окуней.

— Вареное мясо было, — сверкнув зубами, похвастался Петька. — Третьего дня гурана завалили. Да коротенький, вишь, попался — съели!

Он беспечно рассмеялся.

Василий остановившимися глазами смотрел на еду. От давней голодухи к горлу подступала тошнота, он почувствовал страшную слабость — ни рукой шевельнуть, ни ногой. Попросил закурить. Цыгарку сам скрутить не смог — руки дрожали, табак просыпался на штаны.

— Эка дошел, дядька... — проговорил Петька, скручивая ему козью ножку.

После первой затяжки в голове Василия все поплыло, закачалось, цыгарка вывалилась из онемевших пальцев.

Скоро принялись за еду. Гости ни о чем не допытывались у Василия. Он съел звенышко чеснока, надкусил ломоть хлеба — больше не стал.

— Ты чего, паря?

— Наелся... Не лезет.

Зато с жадностью выпил три кружки густого пахучего чаю. Слабость вроде прошла...

За окошком потемнело. Парни, пересмеиваясь, мигом прибрали со стола объедки, натаскали к печке дров, разбросали на полу полушубки и ватники. Петька завалился первым — зевнул, потянулся, сонным голосом сказал: