Ночь темная-темная - [8]

Он и еще много говорил мне непонятных слов, доверительно, просто, и понял я лишь одно — что дяденьке этому долго пришлось молчать.

Мы дохлебали кулеш. Незнакомец вымыл котелок, ложку и убрал их в мешок, а потом свернул цигарку из казенной махорки и блаженно вытянулся на камнях.

В это время незаметно, как тень, возник у костра Митроха. Молча, сурово оглядел он дяденьку, меня, салик и потребовал документы. Незнакомец ответил: «Охотно», засуетился, складничком подпорол подкладку шляпы и достал оттуда бумажку.

Митроха нагнулся к огню и стал шевелить губами. Читал он долго, а потом выпрямился и жестко отрубил:

— Так я и знал!

— Что вы знали, молодой человек? — незнакомец уже оправился, не суетился больше, но и не улыбался. Лицо его сразу сделалось мятым и усталым.

— Что ты за птица!

— Справка по всей форме. Я освобожден досрочно и, значит, заслужил право, чтобы ко мне обращались на «вы», так же, как я обращаюсь к вам.

Митроха смешался, переступил со здоровой ноги на хромую.

— Кем был до изолирования?

— Капельмейстером.

— А-а, оно и видно. У нас в партизанском отряде каптенармус из беляков был, тоже придурок и говорун.

— Простите! Капельмейстер и каптенармус — это, смею вам заметить, слова несколько не идентичные.

— Чево-о-о?

— Не идентичные слова, говорю.

— Я б тебя раньше за такие слова!..

— О-о, в этом я не сомневаюсь. Верните мне справку. Она, как вы убедились, не поддельная.

— Куда путь держишь, говорун? — все еще грозно спросил Митроха и отдал старику бумажку.

— Видите ли, молодой человек, — все так же мягко, но уже с презрением в голосе заметил старик, убирая справку в шляпу, — я очень хорошо изучил вопросы, на которые обязан отвечать и на которые не обязан. Ваш последний вопрос я отношу к числу необязательных. — Старик нахлобучил шляпу и глянул прямо на Митроху: —В ответ на все ваши вопросы я позволю себе задать один-единственный: скажите, кто вас научил подозревать людей и допрашивать их?

— Никто. Я сам.

— Благодарю за откровенность. А сейчас, может быть, вы будете так любезны, что оставите нас. Вдвоем с мальчиком куда приятней.

— Этот мальчик! Этот мальчик дошляется. Я его спроважу в детдом!

Старик вдруг вскочил, сжал кулачишки и, вплотную придвинувшись к Митрохе, сразу осевшим голосом прокричал:

— Уйдите! Умоляю вас!..

Митроха пошел, загребая хромой ногою, и уже с яра крикнул:

— Чтоб к утру духу не было!.. А ты чтоб сейчас же домой!..

Я сидел у костра раздавленный, убитый. Мне еще никогда не было так стыдно и больно за себя, за деревню родную, за эту реку и землю, суровую, но приветную землю. Я не мог поднять глаза на старенького дяденьку, который уже не разговаривал больше, а согбенный сидел и глядел в живой огонек. Потом он перенес головешки на салик, мешок перенес, отвязал веревку и уплыл в темноту.

Долго еще колебался на реке светлый язычок огня. Мне хотелось побежать по берегу, догнать салик, сказать что-то незнакомому человеку, попросить у него прощения. Но огонек отдалялся, становился все меньше, меньше и затонул в темной, безвестной дали.

Я не могу забыть ту ночь и незнакомца в шляпе по сей день, помню и огонек, приплывший ко мне из темноты. Теплом и болью отражается его свет в моей душе. Что-то радостное и тревожное пришло в мою жизнь тогда, и сам огонь с тех пор обрел в моем понятии какой-то особый смысл. Он уже не был просто пламенем из дров, а сделался живою человеческой душою, трепещущей на мирском ветру.

Я совсем продрог, встряхнулся и услышал голоса:

— Я-а-а-а! Я-а-а-а!.. — Дрожал на другом берегу костер, и вроде бы на самом деле кто-то кричал. Вот от огня большого отделился огонек поменьше и начал мотаться из стороны в сторону. Это махали нам, — догадался я и заорал:

— Санька! Алешка! Скоро приплывут! Наш костер увидели!.. О-эй! — Я замахал руками, как будто мог кто-то меня увидеть.

— Э-э-э-эй! — закричал и Санька, воспрянувший ото сна. Алешка тоже проснулся и повел свое:

— Бу-у-у-у!

Но приплыть к нам скоро не смогли. С рассветом поднялся туман, затопил горы, реку, остров, и остался наш только костерок на свете да мы вокруг него, тихие, покорные.

— Надо животник посмотреть.

— А, пропади он пропадом! — плюнул я. Не хотелось мне уходить от огня в белую сырую наволочь, не хотелось брести в воду. Домой мне хотелось, к бабушке. Спать хотелось, и не было ни малейшего желания шевельнуть даже единым пальцем.

— Ладно, я посмотрю, — храбро сказал Санька, а сам не поднимался от костра.

— Валяй! — сонно кивнул я.

Санька поежился, со свистом втянул стылыми губами воздух и покорно побрел в туман.

— Один попался! — услышал я через какое-то время, но даже не обрадовался. Сон и усталость отупили меня. Все мне было теперь нипочем, ничего я не боялся и ничему не радовался.

Вот и сошел туман с реки. От деревни отплыла лодка. Санька с Алешкой побежали на берег и замахали руками, а я не поднялся от огня. Я сидел на мятом крошеве сена и смотрел, как затухают головни, обрастая дрожливым серым куржаком, как затягивает угли теменью и мраком. И еще раз вспомнил тот огонек, того дяденьку. Как мне его не хватало! Из-под сена от прогретой земли все еще шло тепло, хотя уже и еле ощутимое. И от него морило, расслабляло.