Ночь темная-темная - [2]

Никогда мне не забыть весенние ночи у пикетного поста!

Гудит Енисей, хлещет, ударяясь чуть повыше пикета в Манский бык, цепляется вода за каменные бычки, и сплавные бревна гулко бухают о каменья и боны. На берегу костерок, и весь мир живой вместился в него, а дальше темень, ночь, грозный рев реки. С грохотом и лязгом катятся камни в воду. Из распадков вырываются рычащие, взбесившиеся весенние речки. Иногда хрустнет, сломается и ахнет с подмытого берега лесина или в горах закричит, запричитает ночная птица так, что спину мою скоробит страхом. Но я жду, когда дядя Ваня и Кешка примутся смотреть животники. Бодрюсь, и от всех нечистых сил спасаюсь огнем, подшевеливаю его.

На рассвете из будки выходил дядя Ваня, ежился, выгребал уголек из костра, прикуривал.

— Ты так и не ложился? Вроде налима и сам сделался. Ну-ну, посмотрим, поглядим, чего ты тут наколдовал?..

Тянут животники. Мне к воде подходить не велено. Раз моя мать утонула, теперь всем родным блазнится, что я тоже утону: мать призовет.

Плеск, возня, хлопанье рыбы — и к моим ногам падает брюхатый налим.

— Лови поселенца!

Налим изгибается колесом, пружинит, катится к воде. Я падаю на него, хватаю. Локти и колени поразобью о камни, а тут еще летит налим, еще…

— Лови-и-и-и!..

— Ловлю-у-у!.. Ага, попался, который кусался!.. Ага-а-а!..

Счастья-то сколько, радости! Аж сердце занимается и вот-вот разорвется от полноты чувств.

Когда я подрос, мне уже не очень хотелось быть на подхвате, возмечталось самому наворочать налимов, если не лодку, то хотя бы две корзины, и удивить всех наших, особенно бабушку, которая очень недовольна была пробудившейся во мне страстью и считала, что ревматизм я добыл именно в те ранние свои рыбацкие годы. Кроме того, бабушка склонна была думать, что из того, кто стреляет и удит — ничего не будет, иначе говоря, не получится хозяина, и останусь я, как Ксенофонт, вечным бобылем и пролетарьей.

Словом, раз я такой везучий, то нечего пользоваться этим благом другим людям, — думал я. — Надо самому за ум браться.

И я взялся. Саньку, моего дружка, не стоило большого труда увлечь. Он вольный казак. Потруднее пришлось с Алешкой, моим двоюродным глухонемым братаном, — он боялся бабушки. Но и Алешка после того, как я ему втолковал насчет острова, где налимов что грязи, — тоже сдался. Ему отставать от меня не хотелось. Со мною Алешке интересней, чем с бабушкой.

Потихоньку, еще когда на Енисее были забереги, я утянул у бабушки клубок кудельных ниток, и мы под видом ремонта скворечников забрались в сарай и сучили лески — тетивы для животников. Крючками мы запаслись еще с зимы — выменяли в кооперативе на крысиные шкурки, добытые своими руками.

Утрами забереги дымились дымком, и несмело плавилась в них рыбешка.

Долго, очень долго не трогался в ту весну Енисей, и рыбешка стосковалась по вольной воде. Мы пуляли камни в заберегу и ждали, ждали. Но вот прилетели плишки — расклевывать берега, как у нас говорят, — и Енисей тронулся. Льдом своротило баню у Ефима-хохла. Ее сворачивало и ломало каждый год, но Ефим упрямо ставил баню на прежнее место. Поломало, как всегда, огороды над рекой, понатолкало льду на гряды, и он потом лежал на огородах белыми заплатами, рассыпался со звоном, и мы хрумкали тонкие сосульки будто сахар. По берегам — высокие гряды льда, дряхлеющего под солнцем. Теперь надо ждать, чтобы поднялась вода и унесла рыхлый лед, тогда и лодки спустят на реку, и налим начнет брать, как шальной.

Вода наконец-то поднялась, собрала и подчистила лед по берегам, затопила ложки и луговину ниже поскотины. Заревел и помчал мутную воду охмелевший от короткого водополья Енисей-батюшка.

Лодки спустили, привязали их к баням и огородным столбам.

Настала пора действовать.

Забравши удочки, мы с Алешкой сделали вид, будто отправились удить к поскотине, и бабушка отпустила нас, не подозревая никакого тайного умысла. Спросила, правда:

— Это куда же вы таку прорву червей накопали? Всю рыбу заудить удумали?

— Всю! — ответил я многозначительно и подмигнул Алешке, который вникал в разговоре тревожным лицом, — опасался, как бы бабушка не разгадала наш заговор.

Лодку мы отвязали худую, чтобы не так скоро хватились ее и чтоб ответственности было поменьше.

Остров против деревни, но вода высокая, стремительная, и нужно было подниматься почти до дяди Ваниного пикета, чтоб прибиться к острову, а не угодить под Караульный бык, где так крутило и ревело, что оборони бог оказаться там — перетонем. Долго скреблись мы на веслах, пока поднялись выше деревни. До пикета плыть не решились — там, чего доброго, дядя Ваня изловит нас и застопорит.

Отдохнули, приткнувшись к берегу, вычерпали воду. Алешка все поглядывал на уютный бережок, по которому, качая хвостиками, бегали и играли серенькие плишки. Бережок с соснячком, с травкой, с выводками подснежников, медуниц и хохлаток, судя по всему, глянулся Алешке больше, чем остров, утюжком темнеющий за бурной, горбом выгнувшейся рекой. Алешке уже не хотелось на остров. Но Санька решительно взял весло.

— Ну, осподи баслови, как говорит бабушка Катерина! — и оттолкнул лодку от берега. Мы с Алешкой сели на лопашни. Работали враз, проворно, чтоб угодить в пролет между сплавных бон. Вот в таком же пролете не удержалась лодка, споткнулась об обшитую головку боны, опрокинулась и… у меня не стало матери.