Ночь Святого Распятия - [2]

. И меня вполне устраивает, чтобы так все и осталось навсегда.

Стоило мне с обычным пылом заговорить о Севилье, кто-нибудь из коллег всегда замечал, что, коли мой родной город настолько замечателен, напрасно я оттуда уехал. Я отлично понимал, что меня просто подначивают, но всякий раз попадался на удочку и начинал в сотый раз объяснять, что уехал не по своей воле — меня увезли родители, подыхавшие в Севилье с голоду. Андалусия прекраснейшее место на свете, но при условии, что у тебя есть деньги. Наша же семья отнюдь не отличалась достатком. Мой отец Рафаэль едва умел читать, а все образование бедняжки Долорес, моей мамы, заключалось в умении читать выученные наизусть молитвы к покровительнице Севильи Макарене[7]. Кроме того, она знала полдюжины песен фламенко[8] и напевала их низким голодом за стиркой и готовкой.

На холме Эль Карпио я сразу узнал замок герцога Альбы, выстроенный в стиле «мудехар»[9]. Я впервые побывал там в день конфирмации[10] — архиепископ Севильский поощрял таким образом лучших учеников по катехизису из всех кварталов города. Еще тридцать километров — и я доберусь до Кордовы. Двадцать один год я не возвращался в Испанию. Уехал я оттуда в двенадцать, а теперь мне скоро тридцать три. Узнаю ли я свою Севилью? Города ведь меняются, как люди… С самого Парижа я почти не выпускал баранку из рук. На границе таможенники, прочитав в паспорте, что я Хосе Луис Моралес, представитель торговой фирмы «Бижар и К°» на улице Плант, 127, заговорили со мной по-испански, и я чуть не расплакался от волнения. «Париж»! — сказали таможенники и подмигнули. Полицейские вели себя не так любезно. Один из них спросил, почему мне вздумалось взять французское гражданство, и я почувствовал, что парень воспринимает это как измену родине. Судя по узкому, как лезвие ножа, лицу и длинным тонким рукам, он, должно быть, арагонец. Я объяснил, что из-за работы в двадцать лет мне пришлось выбрать Францию. Полицейский пожал плечами и повернулся спиной.

В Мадриде я провел всего одну ночь. Кастилия — тоже Испания, но не моя. Я начинаю чувствовать себя как рыба в воде, лишь миновав Сьюдад-Реаль, у самой Сьерра-Морены. И все равно вот уже сорок восемь часов как меня снова начали величать «сеньором Моралесом», правильно ставя ударение на «а». Еще немного — и, пожалуй, кто-нибудь спросит: «Que tae, don Jose»?[11], тогда-то я стану по-настоящему счастлив. Хотя мне и сейчас отчаянно хочется кричать каждому встречному: «Это я! Я вернулся! Оле»!

По-моему, я не особенно изменился. Несмотря на американское воспитание и благоприобретенную привычку достаточно энергично работать локтями, чтобы обеспечить себе место под солнцем, я все тот же Хосе Моралес (для друзей — просто Пепе), родившийся майским днем в Севилье под сенью Сан-Хуан де Ла Пальма[12] и под покровительством Возлюбленной Святейшей Марии Армагурской. Для андалусца древнего рода я довольно высок — метр семьдесят пять, вешу семьдесят два кило, волосы и глаза — черные и смуглая кожа (поэтому, кстати, там, за океаном, меня частенько принимают за мексиканца).

Мне очень хотелось остановиться на мосту Алколеа и долго смотреть, как струятся воды Гвадалквивира. Как я люблю Гвадалквивир! Все мое детство прошло на его берегах! Но я даже не надеялся когда-либо снова его увидеть, потому что на перелег из Вашингтона в Севилью, да еще через Париж, нужно куда больше долларов, чем скопилось на моем банковском счету. Поэтому, когда Клиф Андерсон спросил, не хочу ли я провести Страстную неделю в Севилье, я чуть не бросился ему на шею. Но Клиф — человек отнюдь не сентиментальный, и я отлично знал, что предложение сделано не по доброте душевной — просто шеф считает меня одним из лучших агентов ФБР в подведомственном ему отделе по борьбе с наркотиками.

От Кордовы меня теперь отделяли двенадцать километров. Я ехал медленно, очень медленно, как будто для того, чтобы насладиться красотой пейзажа, но на самом деле — окончательно почувствовать себя человеком, чью роль мне предстоит играть. Это и я, и в то же время не совсем я: испанец, решивший навестить родину после долгого отсутствия. Мне следовало забыть, что я говорю по-английски, как уроженец Бруклина, и вообще выбросить Вашингтон из головы. Важнее всего было хорошенько усвоить, что все это время я безвылазно жил во Франции. К счастью, покинув Андалусию, мы с родителями два года провели в Париже, маме с папой там нравилось, и, вероятно, они так и остались бы там до самой смерти, не пригласи их один дальний родственник в Нью-Йорк, где он держал бакалейную лавку. В американской школе я продолжал заниматься французским и теперь знаю его как родной. Иначе Андерсон, надо думать, ни за что бы меня не выбрал. Ему в первую очередь требовался агент, владеющий испанским и французским не хуже английского. Впрочем, Клиф не стал полагаться ни на мои бумаги, ни на утверждения, а учинил суровый экзамен. Для начала мне пришлось битый час у него на глазах беседовать с бежавшим в Штаты уроженцем Мадрида. Потом шеф пригласил меня к себе ужинать, но опять-таки лишь потому, что принимал в тот вечер француза. Я выдержал оба испытания, благодаря чему и сидел сейчас за рулем «ситроена», глядя на первые дома в пригороде Кордовы, где в саду Виктории должен встретиться с Мануэлем Эскуарисом.