Ночь Седьмой Тьмы - [47]

В регистратуру больницы никакая миссис Хаммел не обращалась. Дежурная сестра не помнила, чтобы сегодня днем к ним клали гаитянку.

Он позвонил в больницу Методист Хоспитал, потом в Каледониан, к западу и к югу от Проспект-Парк. Ничего. Медицинский центр Меймонидес на Десятой Авеню. Ничего. Церковь, куда, по ее словам, она ходила позавчера исповедоваться. Ничего. Похоронное бюро, куда было доставлено тело Рика Хаммела. Ничего. Он положил трубку.

Телефон зазвонил через пять секунд.

– Абрамс.

– Это вы, лейтенант? Черт, я вот уже целых десять минут пытаюсь до вас дозвониться. – Сержант из отдела по расследованию убийств, человек по имени Хесус Райли, продукт мексикано-ирландского союза, которому не повезло с именем.

– Мне нужно было сделать несколько звонков, сержант. Чем могу быть полезен?

– Вы не могли бы приехать сюда как можно скорее, сэр? Тут у нас еще одно убийство. Связанное с женщиной по имени... – Он замолчал, словно проверяя имя по регистрационному бланку. – Ага... по имени Анжелина Хаммел. Это та самая, чьего мужа нашли в Парке пару дней назад.

Рубен ощутил всепроникающий холод, со свистом пролетевший по его телу. Сердце опустело. Он не чувствовал ничего – он чувствовал все.

– Она мертва?

Толчок сердца. Как долго он длится, одни толчок сердца.

– Нет, сэр. Леди жива. Она вас спрашивала.

– Я не понимаю. Вы сказали, это убийство.

– Так точно, сэр. Жертва – мужчина, по имени... та-ак, секунду... Обен Мондезир. Наверное, я неправильно выразился. Мондезир был другом этой леди. Как она утверждает.

– Кто его обнаружил?

– Хаммел. Говорит, что нашла его мертвым и сразу позвонила нам. Она была там, когда подъехала патрульная машина.

– Как она себя чувствует?

Еще одни толчок сердца.

– Похоже, ей пришлось круто. Я спросил, не нужна ли ей помощь врача, но она отказалась. Потом упомянула ваше имя. Сказала что-то насчет того, что живет у вас. Это правда, сэр?

Рубен ответил не сразу:

– Да, сержант. Это правда.

– Это только чтобы я знал, сэр. Я не включил это в отчет. Я слышал...

Райли замолчал в нерешительности.

– Что вы слышали, Райли?

– Слышал, что у вас неприятности, сэр. Капитан вернулся с полчаса назад. Кохен был с ним, говорит, что хочет вас видеть.

– Коннелли?

– Нет, Кохен. Вы приедете забрать леди, сэр?

– Сейчас выезжаю. Позаботьтесь, чтобы с нею было все в порядке. – Он помолчал. – Она ведь не задержана?

– Нет, сэр. Мы бы хотели допросить ее попозже. Но я подумал, что вы предпочтете сами с этим разобраться. Она не подозреваемая, если вы это имеете в виду.

– Хорошо. Никуда ее не отпускайте. Скажите ей, что я приеду через пятнадцать минут.

* * *

Она не заговорила. Но ее глаза сказали ему о многом. Прежде всего о том, что она испугана.

– Вы хорошо себя чувствуете? – Глупый голос. Любой мог видеть, что ей плохо.

Она покачала головой и посмотрела на него. Улыбки не было.

– Поехали отсюда.

Он отвез ее прямиком в больницу Брукли Каледониан, воспользовался своим полицейским значком, чтобы ее приняли вне очереди. Она не возражала. По дороге он заметил, что на ее блузке спереди начали расползаться кровавые пятна.

– Я купила ее сегодня утром, – сказала она. – Она была совершенно новая.

Она плакала, говоря все это. Но плакала не из-за блузки. И не от жалости к себе. Она плакала по нему. Он был внутри нее, он занял место Рика, место ее отца; и, сам того не сознавая, он запутывался в сетях ее существования. Он еще столь многого не знал, столь многого никогда не должен был узнать. Она не любила его, это было невозможно. Но ей хотелось уйти с ним куда-нибудь в темное, уединенное место и притвориться, что она его любит.

Ему все еще было трудно принять то, что она до сих пор оставалась девственницей – девственницей с опытом, возможно, но такой же нетронутой, как тринадцатилетняя девочка. Могло бы это стать мотивом для убийства? Меж холодных простыней холодные поступки, дрожа, прилипают к коже.

В его представлении это был сущий ад – тянущееся изо дня в день убожество подобного брака. Эта постоянная издевка над собой, сомнение в себе, ненависть к себе. Было бы понятно, если бы она стремилась покончить с этим. Она все еще что-то скрывала от него, он был уверен в этом. В чем же она все-таки исповедовалась своему священнику вчера вечером, что рассказала ему? Сведения, относившиеся к смерти Рика? Доказательства ее собственной причастности? Он молил Бога, что нет. Ему казалось, что он мягко и против воли влюбляется в нее.

На ее порезы нужно было накладывать швы. Врач обошелся с ней, как обошелся бы с любой черной женщиной, пришедшей к нему с порезами от бритвы: он залатал ее, но заставил чувствовать, что все это было бесполезной тратой его драгоценного времени. Ей пришлось попросить какое-нибудь обезболивающее. Отрывистые, сердитые распоряжения, отданные им медсестре, предполагали, что она должна бы быть более закаленной, привычной к таким испытаниям. Разве это не случалось достаточно часто? Разве негритянки не ждали, что их мужчины рано или поздно исполосуют их? Разве умение терпеть боль от ножа не было признаком храбрости в Африке, разве шрамы и рубцы не были залогом зрелости? Она ничего не сказала, ничего не почувствовала. По-своему доктор был прав. Она носила свои рубцы обращенными внутрь. Но они были знаками стыда, а не гордости.