Ночь после выпуска - [148]

– За полчаса.

– Приезжайте, – согласился он.

Ровно через полчаса Пухова явилась. Дородная, с осанкой ушедшей со сцены драматической актрисы, она вплыла в тесный, непрезентабельно-казенный кабинетик Сулимова. На ярких, воистину соболиных бровях, помимо сознания собственного достоинства, Пухова внесла (и это сразу уловил Сулимов) некую нешуточную решимость – была не была! «Броская баба, – удивился про себя, стараясь представить ее рядом с повылинявшим, невзрачно-рыхловатым Пуховым. – Еще та парочка – гусь да гагарочка…» Но пока она усаживалась, справлялась с волнением, впечатление поражающей броскости прошло. Сулимов заметил, что правильному, яркому лицу не хватает тонкости – грубовато, с вульгаринкой, а руки ее излишне крупны, неженственны, в свое время явно знали тяжелую работу.

– С чего и начать, не знаю, – со вздохом сказала она. – Спутано все.

– Говорите сразу главное, – посоветовал Сулимов. – А уж там мы путаницу как-нибудь распутаем.

– Главное-то – совесть, – объявила она. – Грызет, не спрячешься.

– Перед кем же совестно?

– Перед Анной, женой Корякина. Перед мальчишкой, конечно… Ну а больше всего перед собой.

– И эту совестливость, простите, разумеется, разделяет с вами ваш муж?

Пухова равнодушно отмахнулась:

– Кто его знает. Тоже, поди, не в себе. Но ему-то перед собой оправдаться легче – не он все наладил, а я.

Напустив на себя вежливое безразличие, Сулимов вглядывался в цветущее лицо Пуховой: «Хитрит? Беду от мужа отвести хочет? Или, черт возьми, еще одна кающаяся Магдалина?..» Но на белом лице Пуховой хитрость не прочитывалась – лишь удрученность и все та же упрямая решительность: была не была!

– Вы наладили? Что именно?

Тяжкий вздох, ответ не сразу:

– Да это самое…

– Не убийство ли Корякина сыном?

– Выходит, что так.

– И вы рассчитываете доказать мне это?

– Отчего Рафаил убит? Да оттого, что над женой измывался. Он, поди, с первого дня ее не любил люто. Ну а Рафаилу-то Анну я подсунула. Я! Можно сказать, откупилась ею.

– И как это было?

– Как?.. Занесла меня кривая в ваш барачный поселок Сочи. Из эвакуации я возвращалась с матерью обратно в Ростов, да на станции Мамлютка маму мою из вагона вынесли – тиф. Пятнадцати лет мне не исполнилось – одна на всем свете. Судомойкой работала, в лесу топором махала, чуть замуж не выскочила за человека на тридцать лет старше, а когда сюда занесло, была уже тертая, голой рукой не хватай. Коечка в коечку возле меня девчонка из деревни – тихая да робкая, как мышь. Я ей вместо старшей сестры, за мой подол держалась…

Пухова по-бабьи пригорюнилась, темные глаза подернулись поволокой, брови горестно стыли на белом лбу. Сулимов терпеливо ждал.

– Хоть и трепало меня в жизни, да, видать, не истрепало – в самом соку была, ну а возраст-то под зарубочку, когда ждать дольше опасно, девичье на убыль пойдет. Подъезжали ко мне многие, но пуще всех Илья и Рафаил. Они уже давно приятельствовали, с конца войны считай, – тихий да буйный, дельный да беспутный, а как-то ладили, только вот на мне у них заколодило.

– А что же свело их, таких разных?

– Известно что – выгода. После войны все обживаться начали, строиться, ремонтироваться – нужда в рабочих руках большая. У Рафаила руки есть, а как их лучше приспособить – головы не хватает. Илья руками не очень силен, зато головой раскинуть может. Вот и держались друг за дружку, пока я промеж ними не выросла.

– Но и после вас их дружба, однако, продолжалась.

– Дружба, да уж не та. Тут их уже не выгода крепила – я старалась.

– Зачем вам было нужно их крепить?

– А вот о том и речь веду. Слушайте… Значит, навострились они на меня. Рафашка, тот разлетелся с разгона: хочу – проглочу, хочу – в крупу истолчу! Ну, не на таковскую напал, быстренько отшила. Шальные-то сразу голову теряют, пугать не в шутку стал – или со мной, мол, или никому, жизни лишу и тебя и того, кто к тебе сунется… – На гладком лице Пуховой проступил смущенный румянец, почти девичий, ясный. И решительное движение бровей: – Что скрывать, Илья Пухов не очень уж мне и нравился – выглаженный, без морщиночки и волосики прилизывал на косой пробор. Чудным казалось, что такой вот тихоня в нашем отчаянном поселке уживается. Не покрикивал, за грудки не хватал, ножа в кармане не прятал, а по струнке ходить заставлял поножовщиков вроде Рафочки Корякина… Вот и запала мне в голову мысль – ведь надежен!.. – Снова Пухова на минутку закручинилась, распрямилась, тяжело вздохнула: – Да-а, судьба!.. Ох, устала я к тому времени от жизни дерганой. Покою хотелось, чтоб день походил на день, чтоб каждый чистенький, чтоб наперед знать – ничего не собьется, не спутается, надежно. С Рафаилом какая надежность, жди сплошную войну. И даже знать ежели – ту войну выиграешь, то все одно накладно, измотаешься…

– Пухов. Понятно.

– Другого надежного рядом не было.

– И не ошиблись в выборе?

– Не ошиблась, – с какой-то горечью ответила Пухова. – День на день теперь походит, не отличишь.

– Так почему же все-таки связь Пухова с Корякиным не порвалась?

– Ждали все того, ждали – порвется и кровь прольется. Илья ждал, уговаривал меня – уедем. Но ведь ошалевший за нами бы бросился!.. Вот и решилась я… Никому не сказалась, одна пошла к Рафочке. А у того рожа черная со вчерашнего перепоя, глаза волчьи прячет. «Просить пришла?» – спрашивает. «А что, – говорю, – ты дать можешь, что у тебя есть?» – «Иль показать?» – «Покажи, – отвечаю, – если думаешь, что за это полюблю». Знала, знала, что сломается, скулить начнет. Так оно и вышло: «Помани – иным обернусь, пить брошу!..» – «Так уж сразу и обернешься? Терпеть долго придется, а похожа я на терпеливую?» Вот тогда-то я и назвала ему: «Есть терпеливая, как раз такая, что тебе нужно, не пропусти, иначе под забором сдохнешь!»