Ночь огня - [11]

– «Даже вода может сказать нам люблю, приникнув к нашим устам лучшим из поцелуев».

– Простите? – не понял Дональд, хмуря брови.

– Так, ничего. Вспомнилось стихотворение Дассин…

* * *

Можно идти лишь одной дорогой в конкретный момент.

Так же как пересекать одну лишь пустыню. Пустыня этого первого дня стала нашим крещением. Растрескавшаяся мучнистая земля, не приемлющая никаких растений. Горизонт без горизонта, где колышущиеся испарения замутняли бесконечность.

Когда колонна тронулась в путь, белесая корка быстро согрелась под нашими подошвами и ослепила нас, отражая сжигавшие ее лучи. Полузакрыв слезящиеся глаза за темными очками, я пытался привыкнуть к этому избытку света; порой я шел с опущенными веками двадцать-тридцать метров, что мало помогало, потому что пот, смешиваясь с маслом от солнечных ожогов, раздражал роговицу. Я был слеп и шел в огне.

Я ничего не видел, зато слишком много слышал. Малейший звук – вдох, выдох, звяканье котелков, плевок верблюда, стук подошв – терзал мои уши. Когда кто-то из нас говорил, пусть и далеко позади, я слышал все, даже его дыхание за словами, даже его жажду за банальными фразами. В тишине безмерности звуки были интенсивны почти до неприличия.

Дональд предупредил нас: на привале для завтрака мы будем еще под солнцем, полуденным солнцем, худшим в этой местности, лишенной тени.

Что было ответить на это?

Молчать и терпеть.

Каждый шаг даровал победу. Каждое усилие сулило поражение.

Только Абайгур шел не мучаясь. Он и его три дромадера. Вчетвером, невозмутимые, более медлительные, чем были бы без нас, они показывали нам, до какой степени мы остаемся чужими – чужими пустыне, чужими климату, чужими этой голой дикости. Мне даже казалось, что верблюды пожимают плечами, посмеиваясь над нами.

О, как бы я хотел перешагнуть этот день! Скорей бы вечер… Ночь, так страшившая меня вчера, ждала теперь как награда в конце пути.

Около часа дня хлеб, сыр и колбаса немного восстановили наши силы.

Абайгур ел сушеные фрукты. Как ему удавалось не обжечь кожу и глаза? Неужели полотнища, которым он прикрывал лицо, было достаточно для защиты? Он казался мне сделанным из другой плоти, не такой, как наша. Высшей…

В послеполуденные часы достижения наши улучшились, тела начали привыкать к суровым условиям. Мне удалось открыть глаза, и я шел механически, не делая над собой усилий.

Мыслей в голове было мало.

Я сердился на себя за это:

«Ты оказался наконец в наилучшем положении для размышлений и не пользуешься этим!»

Я был возмущен, но мое дурное настроение ничего не меняло: в голове было пусто.

«Какой стыд! Ты забрался медитировать аж в пустыню – и ничего…»

Если утром мой гнев был направлен на мое бессильное тело, теперь от него доставалось уму. Я был так разочарован в себе, что почти рассвирепел. Я себя ненавидел.

– Rhalass.

Колонна остановилась. Когда-то, в далекую эпоху, которую наш геолог Тома пытался датировать, здесь, должно быть, протекала река; от нее остались лишь полустершиеся неровности рельефа, и это подходило нам для ночного лагеря.

Измученные путешественники без церемоний скинули рюкзаки. Дональд раздал нам содовую воду.

Абайгур, подойдя, сразу развел огонь. Я думал, что он заварит чай – три ритуальные чашки, – но он с сосредоточенным видом тщательно вымыл руки, насыпал в миску муки и налил воды. Дональд подмигнул мне:

– Он испечет хлеб.

– Простите? Как можно испечь хлеб здесь, без печи?

– Смотри, сейчас увидишь.

Абайгур вымесил муку с водой, плотное, упругое тесто заскользило между его пальцами, и он придал ему форму лепешки.

Вернувшись к костру, он вырыл ямку в песке и разровнял ее донышком миски.

Потом горящими веточками проворно обжег поверхность теста.

– Так к нему не прилипнет песок, – шепнул мне Дональд.

Абайгур положил заготовку в ямку, накрыл ее песком, сверху насыпал углей.

Напевая, он пек свою лепешку пятнадцать минут, потом выкопал ее и перевернул. Еще пятнадцать минут – и он показал нам аппетитный поджаристый хлебец.

Взяв пучок травы, он смел с корки песок.

Я завороженно наблюдал за ним. Спокойствие, с которым он делал свое дело, приободрило меня. Пусть этот день меня истерзал, пусть я постоянно метал в себя ножи, теперь человеческий порядок, исконные жесты, забота о прокорме ближнего привели меня к умиротворяющей солидарности.

Пока Абайгур делал хлеб, я перестал мучить себя и донимать тысячами вопросов и укоров: я стал зачарованным зрителем.

Теперь он ополаскивал хлеб водой.

Красная машина…

Воспоминание всплыло из прошлого. Красная машина…

Воспоминание не торопилось. Оно пришло издалека. Оно прорастало мало-помалу в моей голове, распространялось в ней потихоньку, вот-вот откроется целиком.

Красная машина…

Я увидел себя в тот день, рядом с отцом: я сидел в моем гоночном снаряде, карминно-красной машинке с педалями, которую получил на Рождество несколько месяцев назад. Я спускался по узкому склону, ведущему к нашему дому, «Тарантез», на холме Сент-Фуа-ле-Лион. Сколько мне было лет? Четыре с половиной… Пять… Я изо всех сил жал на педали, чтобы убедить отца, что с ним рядом чемпион «Формулы-1», но, как ни старался, ехал всего лишь вровень с его прогулочным шагом.