Ночь огня - [85]

Ей пришелся по душе мой облик и манера говорить, она хотела, чтобы сын с возрастом стал похож на меня.

— Поначалу ваши взгляды и реплики часто вызывали подозрения, — говорила она. — Но это длилось недолго. Я сама стыдилась так думать о маленьком ребенке.

Подозрения окрепли, когда она увидела, что я рыдаю от ревности к доктору, гостившему у Селим-бея. Но она все еще не была уверена. Одним словом, до той самой ночи, когда я со слезами на глазах признался ей в любви, она не могла принять окончательного решения.

Вместе с тем момент пробуждения чувства ко мне оставался загадкой для нее самой. Позже она поняла, что любит меня, но не заметила, как любовь стала сильнее. Смерть мужа и брата, первая болезнь старшей сестры и другие тяжелые повороты судьбы не раз изгоняли мысли обо мне из ее памяти. Даже в минуты затишья, когда никакие серьезные думы и хлопоты ее не беспокоили, она не вспоминала обо мне. Но вскоре болезнь возвращалась, наваливаясь с удвоенной силой.

Много лет прошло с тех пор, как мы расстались. Однако Афифе по-прежнему упоминала обо мне при всяком удобном случае. Как-то раз старшая сестра заметила это и пригрозила:

— Девочка моя, смотри не вздумай влюбиться в этого юношу.

Афифе неожиданно разрыдалась и бросилась ей на шею:

— Не знаю, сестрица. Я никак не могу его забыть.

С того дня Афифе считала сестру своей сообщницей, а теперь с горькой улыбкой рассказывала обо всем мне.

— Видите, какой безнравственной я стала, Мурат-бей.

В самом деле, Афифе отвергла все принципы семейства Склаваки. Только непроизвольные жесты напоминали о былой добропорядочности. Например, в первую ночь, говоря, что любит мня, она невольно подняла руки к голове и как будто опустила на лицо воображаемое покрывало — жест смущения.

И вот еще что: как и раньше, она болезненно реагировала на все, что касалось сына. В один из дней я предложил ей познакомить меня с маленьким Склаваки, чтобы я мог как-то помочь ему. Она занервничала: «Нет, нет... Я никогда не позволю вам увидеть друг друга... Это будет постыдно, просто ужасно».

Честно говоря, в те дни не она, а я отличался безнравственным поведением. Ее спокойствие было так убедительно, что ввело меня в заблуждение. Я даже получал удовольствие, бередя ее рану, так как не опасался новых приступов.

Например, я задавал вопрос вроде: «Значит, вы много думали обо мне?» — вынуждая ее отвечать «Очень» и касаться рукой моей груди. Простого «да» мне было недостаточно. Признаюсь, вопрос был бессмысленный, но мне хотелось снова и снова слышать ее слова, видеть этот жест, который почему-то мне очень нравился. Вынуждая ее рассказывать обо всех стадиях развития чувства, я удовлетворял свое любопытство и тешил самолюбие.

Непреложная истина заключалась еще и в том, что моя старая болезнь по-прежнему будоражила кровь и я желал эту женщину. Временами, когда вожделение брало надо мной верх, Афифе казалась мне соблазнительней, чем прежде. В такие минуты я был готов к насилию и принимал страшные решения. Но скоро чувства успокаивались. Я смотрел на несчастную больную и с ужасом думал, как могло прийти такое мне в голову.

III

За два дня до отъезда в поведении Афифе вновь обнаружились признаки отчаяния и беспокойства. Она с трудом следила за беседой, время от времени сжимала пальцами виски и жаловалась на головную боль.

Хуже того, странная рассеянность Афифе не укрылась от внимания посторонних.

Я боялся, что в последний день произойдет непредвиденное. Ее нужно было отвезти на паром, где предстояло очень тяжелое расставание. Прощаясь со мной, она вполне могла пережить очередной кризис и совершить что-нибудь из ряда вон выходящее.

Мать вбила себе в голову, что ей непременно нужно проводить Афифе. Однако ночная сырость, морской воздух и прогулка по пристани были ей совершенно противопоказаны. Мы из кожи вон лезли, пытаясь убедить ее в неосуществимости этой затеи. Больше всех старалась Афифе, но и ей не удалось побороть упрямство матери. Сначала мама загоняла нас по одному в угол и, пользуясь нашими слабостями, начинала говорить, что это ее последняя воля, своего рода завещание. Мольбы не принесли результата, и тогда она перешла к угрозам. Словно молодая девушка, которую не отдают замуж за любимого, она рыдала, пронзительно вопила и грозилась уйти из дома, чтобы больше никогда не показываться нам на глаза.

В свое время Склаваки всей семьей проводили ее до туманных вершин близлежащих гор, а теперь она была обязана отвезти их девочку хотя бы до парома на Бандырму. «Разве не так?» — вопрошала она.

В ослабевшем сознании матери время и расстояние смешались, поэтому подножие горы Манастыр, расположенной в получасе езды от Миласа, превратилось для нее в туманные вершины. Она считала, что отпустить Афифе одну совершенно бесчеловечно.

Поняв, что с этой проблемой нам не справиться, мы держали семейный совет. В результате на свет родилась новость о том, что вражеская авиация сегодня-завтра ночью совершит особенно страшный налет на Стамбул.

Хотя мама постоянно заявляла, что отныне не видит большого различия между жизнью и смертью, бомбардировки страшили ее чрезвычайно. Стоило квартальному сторожу позвонить в дверь с сообщением: «Летят», как она сразу же бросалась в подвал дома, опережая всех остальных.