Ночь огня - [70]

Между тем я говорил с профессиональной убедительностью бабника почтенных лет, который возвел соблазнение женщин в ранг искусства. Мои манеры напоминали актерские, когда они изображают влюбленного беднягу. Как бы то ни было, такой зрелости я еще не достиг, и объяснить мои действия можно только тем, что я не понимал ситуации, считая все происходящее лишь игрой.

Я был спокоен как никогда. Мысли вырисовывались четко и ясно, как летние звезды. Можно сказать, от меня веяло невинным хладнокровием и уверенностью.

Именно оно обмануло нас с Афифе, хотя я уже балансировал на краю пропасти. Несмотря на ясность моих слов, ей и в голову не приходило, что она сама и есть тема наших рассуждений. А может быть, такая мысль мелькнула у нее в голове, но была со стыдом отвергнута. Афифе поднимала глаза и спрашивала у себя:

— Вероятно, я с ней знакома... А возможно, и нет... Незадолго до Ночи огня... Кто же это может быть?

Последний вопрос таил в себе наибольшую опасность. Я понимал, что мой ответ непоправимо изменит ситуацию, положив конец всему. Одной секунды прозрения хватило бы, чтобы взять себя в руки. Но меня охватило будничное веселье и спокойствие, с которым некоторые осужденные встают на табурет перед виселицей, как будто выходят на балкон, увитый цветами. Возможно, это одна из форм отчаяния.

— Вы, сестричка, вы!.. — воскликнул я.

Афифе вскрикнула и впилась в меня взглядом:

— Что вы сказали?

Вдруг она резко закрыла лицо платком, уголки которого все еще теребила и прижимала к вискам. Я до сих пор помню ее жест, хотя в тот момент совершенно растерялся. Она как будто хотела спрятать свое лицо от чужих глаз, разглядывавших ее в темноте.

В эту минуту я наконец осознал масштабы совершенной ошибки и все ее последствия. У меня сдали нервы.

Как ребенок, который подбрасывал к потолку старинную драгоценность, а теперь видел ее разбитой, я задрожал и заплакал от ужаса. Одновременно я протягивал к ней руки, молил ее о чем-то и лепетал дурацкие слова, которых уже не помню.

Но когда Афифе открыла лицо, я понял, что никакие мольбы не смогут убрать с него выражение сурового безразличия. Стоя прямо и неподвижно, она только отворачивалась, чтобы не смотреть мне в глаза. И похоже, сама не знала, как нам поступить и как выйти из этого ужасного положения.

Может быть, все сложилось бы иначе, если бы я остался верен выбранной манере. Однако из молодого элегантного мужчины, который еще недавно поражал спокойствием, Ясностью взгляда, глубоким голосом и гармонией взвешенных, загадочных жестов, я превратился в жалкого школьника, в растерянности ожидающего наказания.

Слезы стекали по моим губам и просачивались в рот. Голос то и дело срывался, худое тело и по-паучьи длинные руки и ноги дрожали, автоматически совершая какие-то движения.

Одним словом, я выглядел в высшей степени нелепо для любовной сцены, напоминая неуклюжего дурака, в которого иногда превращается человек под влиянием искренней печали. Крайняя степень унижения и тоски...

Афифе продолжала хранить молчание. Через некоторое время она решила уйти, почувствовав, что я не собираюсь прекращать свою болтовню. Впрочем, когда я бросился ей наперерез, она отступила на несколько шагов назад, видимо опасаясь, что я от ужаса и отчаяния совершу какой-нибудь неуместный поступок. Например, начну хватать ее за руки и обнимать ее колени.

— Оставьте меня, я хочу уйти, — отрезала она.

Ее голос прозвучал так спокойно и властно, что силы покинули меня. Но я по-прежнему преграждал ей путь.

— Ведь теперь вы меня не простите?

Ответа не последовало.

— Вы совершенно правы. Я совершил ужасный поступок. Но это все из-за вас.

Снова молчание.

— Да-да... Все из-за вас... Но разве я сказал вам хоть одно дурное слово, несмотря на все мучения? Я и сейчас не сделал этого, если бы вы не спросили.

— Теперь вы меня и на порог не пустите... Не правда ли?

— Наверное, расскажете брату и сестре.

— Мы ведь с вами больше не увидимся?

— Да какая разница? Все равно мне недолго осталось жить...

Хотя Афифе никак не реагировала на мои вопросы, я в отчаянии продолжал их задавать, как будто всякий раз получал самый страшный отказ.

Ступор первых минут миновал, я немного овладел собой. Нащупывая нить разговора, отклоняясь вправо и влево, я нашел слабую струнку у Афифе. А значит, вновь ступил на путь обмана. Потому что фраза «Мне недолго осталось жить», произнесенная с неестественной горькой улыбкой, пронзила Афифе как стрела. Не в силах сдержаться, она чуть ли не закричала:

— Что за слова? Сумасшедший ребенок...

«Сумасшедший ребенок»! Несмотря на неопытность, я почувствовал, как вслед за словами «сумасшедший ребенок» у меня внутри разливается сладкое ощущение. Ее слова прорвали завесу отчужденности между нами и вернули мне статус члена семьи, которого жалеют и о котором думают, несмотря на обиду.

Да, отныне я знал слабые стороны семейства Склаваки. Я продолжал, становясь все уверенней:

— Вы знаете лучше других, что я болен и несчастен... Помните, вы собирались уехать в Измир... В тот день я позорно рыдал у колодца... Если бы я тогда не услышал из ваших собственных уст, что это неправда, то убил бы себя... Я даже написал вам письмо...