Ночь огня - [68]

Афифе расхохоталась и удивленно распахнула глаза:

— Вот это да!.. Значит, вы настолько повзрослели?

Я медленно перешел в наступление:

— Не знаю, а вы как считаете? Впрочем, полагаю, я достаточно вырос... Не будь я Стамбулитом, готовился бы к военной службе. А теперь, с вашего позволения, оставим разговор о Сение... Что вы здесь делаете одна?.. Сидите в этой повозке без лошадей, точно невеста...

Я собирался ответить на шуточки Афифе контратакой, слово «невеста» вырвалось у меня внезапно, удивив нас обоих. Она хотела рассмеяться, но сдержалась и приняла серьезный вид:

— Устала. Барабан утомил. Играют без остановки, у меня даже голова заболела. Пришла сюда, смотрю — повозки пустые... Я забралась в одну из них. Здесь так спокойно... и барабана нет... А потом гляжу, кто-то идет засунув руки в карманы, медленно так, как... взрослый мужчина. Идет и думает. Кто знает, о ком?

Что творилось с Афифе той ночью? Минуту назад она как будто решила оставить свои шуточки, испугавшись слова «невеста», непонятным образом сорвавшегося с моих губ. Но теперь снова пошла в атаку.

— Опять издеваетесь? — с улыбкой спросила я.

Она удивленно раскрыла глаза и начала защищаться:

— Ни в коем случае... Как можно издеваться над человеком, который все время о ком-то думает? Я вижу, что вы страдаете, и как старшая сестра...

Я снова засмеялся и перебил ее:

— Как старшая сестра, вы издеваетесь надо мной. Это понятно по вашему лицу...

Афифе сменила позу и отпрянула в глубь повозки.

— Как вы можете видеть мое лицо в темноте?

— Вас всегда видно в темноте, — ответил я.

Она застыла в изумлении, а затем усмехнулась:

— Почему?

Я начал рассказывать Афифе теорию, о которой размышлял уже давно.

— У вашего брата в комнате лежит французский журнал. На его обложке изображено недавно открытое вещество — радий... Похоже на камень, светится сам по себе... Вероятно, радий содержится в вашей коже, сестрица... Я заметил, что в темноте, когда ничего не видно, ваше лицо всегда можно разглядеть.

По правде говоря, эта мысль принадлежала каймакаму. Очевидно, старый ловелас считал радий не только гладким, но и вязким веществом, потому что однажды он тихонько сказал: «У этой женщины лицо прямо-таки светится в темноте, словно его радием намазали!» — чем лишил меня покоя на многие дни.

Изъяв из его неожиданной фантазии опасные элементы, от которых веяло излишним лиризмом, я выдавал Афифе идею каймакама за свою собственную. Вот только описывать молодой женщине ее лицо таким языком было неслыханной дерзостью. Я сам это чувствовал, но, поскольку пути к отступлению оказались отрезаны, старался придать своим словам детскую наивность.

Поначалу Афифе не могла понять, куда повернет разговор о радии, но постепенно становилась все серьезней и под конец нахмурила брови. Впрочем, решив, что оставить мои речи совсем без ответа будет неправильно, она проронила: «Странно» — и выпрыгнула из повозки. Чтобы не смотреть на меня, Афифе вновь заглянула внутрь, как будто хотела убедиться, что ничего не забыла. Потом она принялась поправлять подол юбки, измявшейся от долгого сидения.

Я испугался, что она уйдет в деревню, как только закончит свои дела, и сказал:

— Смотрите, как там красиво, а с другой стороны этого холмика открывается прекрасный вид на Милас... Давайте с вами немного пройдемся?..

В те времена молодая женщина, прогуливаясь в темноте вместе с мужчиной, пусть даже близким родственником, подвергала себя гораздо большей опасности из-за пересудов, чем Сение, которой я только кивал в знак приветствия. Но за год с лишним, в течение которого я постоянно приходил в гости, ни Афифе, ни ее сестра не проявили ни малейших признаков беспокойства. Возможно, такой порядок сохранился в память о более свободной жизни на Крите. А может быть, они не хотели показывать свое недоверие к человеку, которого приняли в дом.

Без колебаний она пошла со мной рядом, как будто мы прогуливались по саду Селим-бея.

По дороге мы разговаривали. Проходя мимо указанного мной холмика, она спросила:

— Отсюда видно Милас?

— Я ошибся... Это немного дальше, — ответил я.

Мы медленно проходили между кустами вереска.

Вдруг Афифе воскликнула:

— Что это? Что-то блестит вон там!

Обернувшись, я посмотрел, куда она показывает.

Здесь некоторое время назад я лежал. Блестящим предметом оказался серебряный перочинный ножик, который я выронил, когда вертелся на колючках.

Я побежал за ним:

— Как хорошо, что вы заметили. Это мой нож... Он мне очень дорог. Ведь это подарок брата, который сейчас живет в Траблусе.

Афифе удивилась:

— А что вы тут делали?

— Ничего, — ответил я, — лежал... Наверное, он выпал.

— Лежали на шипах?

— Не на шипах, на траве... Но попадались и шипы...

Этой ночью в Афифе словно вселился бес, который постоянно ее подначивал:

— Наверняка вы здесь думали о Сение?..

Погода была совершенно тихой, ни один листочек не колыхался. Однако она почему-то обеими руками ухватилась за свой платок, прижала его к вискам, как будто спасаясь от ветра, и многозначительно улыбнулась.

Я принял решение немедленно реагировать на любые нападки, касающиеся наших с Сение отношений, поэтому сказал: