Ночь над землей - [2]

Я сказал, что он, конечно же, может сюда пересесть, и стюардесса растворилась во мраке, а несколько минут спустя вернулась вместе со скорбящим.

«Спасибо вам», — произнесла она одними губами.

А я ответил: «Не за что».

Поляку было, наверное, лет сорок пять, но он казался старше, совсем как люди из поколения моих родителей. То ли иноземная кровь, то ли избыток ответственности отняли у него тот затяжной подростковый возраст, которым в наши времена наслаждались его американские ровесники, и потому его лицо, несмотря на отсутствие морщин, выглядело старше моего — видно, им больше пользовались. Глаза у него были красные, распухшие от слез, а нос — громадный, какой-то граненый, словно его только что вырезали из деревяшки и даже ошкурить не успели. В тусклом освещении он напоминал затейливую, ручной работы сувенирную пробку для бутылки — добряка-крестьянина или благодушного выпивоху: дерни за веревочку, и он учтиво приподнимет свою шляпу. Устроившись в кресле, он уставился в темный иллюминатор. Потом закусил нижнюю губу, закрыл лицо своими удивительно крупными руками и начал навзрыд всхлипывать. Я подумал: надо бы что-нибудь ему сказать, но что? И в какой форме? Пожалуй, лучше не ставить его попусту в неловкое положение — притворюсь-ка я, будто он вовсе не плачет. По сути, буду его игнорировать. Так я и поступил.

Ужинать поляк не пожелал, молча покачав в воздухе своей макси-лапой, но, нарезая курицу в кляре с пряными травами, я чувствовал на себе его взгляд — скорее всего, он гадал, как в такой момент кто-то может жить обыденной жизнью. Те же чувства испытал и я, когда умерла моя мать. Хоронили ее днем в субботу, в ноябре. Даже для Северной Каролины день выдался необычно теплый, и на обратном пути из церкви мы проходили мимо людей, которые, как будто ничего не случилось, возились у себя в палисадниках. Один парень вообще разделся до пояса. «Ну это совсем ни в какие ворота!» — сказал я моей сестре Лайзе и даже не вспомнил о тех похоронных процессиях, которые до этого попадались мне самому на протяжении многих лет, — попадались, а я, несмотря ни на что, смеялся или кидался камнями в дорожные знаки, или пытался встать во весь рост на велосипеде. А теперь сижу тут и ем, и ничего: вообще-то вкусно. Главное преимущество этой авиакомпании — мороженое на десерт после ужина. Ванильные шарики уже в вазочке, а чем посыпать, выбираешь сам из великого множества вариантов. Я заказываю карамель и толченые орешки, и стюардесса при мне накладывает их ложкой.

«Мистер Седарис, вам подливки достаточно или еще добавить? — спрашивает она. — А взбитых сливок точно не хотите?» Прошло много лет, прежде чем я набрался отваги и попросил добавки, а когда попросил, почувствовал себя полным кретином: «Как вы думаете, э-э… в общем, можно ли мне взять еще одну порцию вот этого?»

«Разумеется, можно, мистер Седарис. Можете попросить и третью порцию, если хотите!»

Вот вам бизнес-элит. Отдай за билет восемь тысяч долларов, и если захочется мороженого на лишние тринадцать центов, достаточно только попросить. Вес равно что купить тележку для гольфа и получить в придачу парочку подставок под мяч, но все же приятно. «Бог ты мой! — говорю я. — Спасибо!»

В те годы, когда я не осмеливался просить добавки, свое мороженое я смаковал: каждую крошку кешью или грецкого съедал по отдельности, как склевывала бы их птица. Потом, покончив с орехами, слегка откидывал кресло и приступал к карамели. Когда же от мороженого не оставалось и следа, я возлежал уже в горизонтальном положении и смотрел кино на персональном экране. Пульт управления креслом находится на общем подлокотнике. Я научился управляться с ним только через три или четыре рейса, не раньше. Например, в ту самую ночь я безуспешно жал на кнопки, гадая, отчего они не действуют: ноги кверху, ноги книзу, приподнять подголовник, опустить подголовник. Я уже собирался вызвать стюардессу, но тут покосился вправо и увидел, что поляк поневоле то откидывается вместе с креслом, то сгибается. Тут до меня дошло, что я перепутал пульты. «Простите, я не нарочно», — сказал я. А он помахал своей рукой-сковородой примерно так, как мы, когда говорим: «Не беспокойтесь, ничего страшного».

Когда опустевшую вазочку убрали, я стал перелистывать журнал авиакомпании — тянул время, пока сосед немного придет в себя и сможет задремать. Пытаясь продемонстрировать свою тактичность, я уже пропустил первый цикл фильмов, но сомневался, что моего терпения хватит надолго. Впереди, в жизнерадостном отделении бизнес-элит, я услышал чей-то смех. То было не отрепетированное «хе-хе», которым отзываешься па анекдот, а нечто более искреннее, на грани гогота. Такие звуки издаешь, когда смотришь в самолете дурацкие фильмы — настолько дурацкие, что в кинотеатре они у тебя, наверное, даже усмешки не вызовут. Думаю, от разреженного воздуха реакция обостряется, причем не только на комедии.

Взять хотя бы моего соседа. Опять заплакал — негромко, но размеренно, и я задался вопросом, наверное, несправедливым: а не переигрывает ли он немного? Покосившись украдкой на его грубо вырубленный, влажный от слез профиль, я мысленно вернулся в свои пятнадцать лет, когда одна девочка в нашей школе умерла от лейкемии — «болезни из "Истории любви"», как тогда часто выражались (фильм смотрели все). Директор объявил об этом на общем собрании, и я вместе со всеми моими друзьями принялся скорбеть на всю катушку. Сбившись в кучки, мы обнимали друг друга за плечи, клали букеты к флагштоку. Даже вообразить себе не могу, что бы мы выделывали, будь мы еще лично знакомы с покойной. Не сочтите за хвастовство, но я, по-моему, переживал утрату горше всех. «Почему она, а не я?»