Ночь генерала - [32]

– Вы грубо лжете! – прокурорский палец нацелился на него. – Ничего этого не было.

– В этом списке, прокурор, значится и «Собачье кладбище» под Колашином. Ваши герои у всех убитых вынули сердца и вложили их в руки своим жертвам. Затем вы…

– Это что же вы непосредственно ко мне обращаетесь? – Минич встал. – Вы лично меня обвиняете?

– Не вас лично, а вашу партию, развязанную вами резню, ваше обвинительное заключение. Я их обвиняю… И не прерывайте меня. Я забыл, о чем говорил.

– О «Собачьем кладбище», – сказал защитник Иоксимович.

– Да, правильно. Спасибо. В довершение всего они убили еще и собаку, распяли ее на кресте и написали «Собачье кладбище»! Им было мало того, что они называли собаками своих родственников и соседей, распяв на кресте собаку, они особо подчеркнули свое безбожие, свое отречение от Христа. До коммунистов такой ненависти и озлобленности в нашем народе никогда не было. Разумеется, я всеми этими фактами вовсе не хочу оправдать ни одно из преступлений, совершенных некоторыми негодяями от моего имени. Я и сам их преследовал и наказывал всегда, когда мне становилось известно о таких случаях. К ним у меня не было милости. Партизанам я прощал, но этим – никогда. Я знаю, что на войне…

– Партизанам вы ничего не прощали, – прервал его прокурор.

– Народ знает. Сами партизаны знают. Я и Тито два раза дарил жизнь. А один раз, как мне кажется, и вам, господин Минич!

– Вы нагло и гнусно лжете!

– Все зафиксировано в документах, кроме того, еще живы свидетели. И среди вас, господа судьи, я вижу тех, кто попадал нам в руки. Не было бы ничего удивительного…

– Лишить его слова! – выкрикнул подполковник Янкович, который сидел слева от председателя суда, полковника Джорджевича.

– Не было бы ничего удивительного, если бы в числе судей оказался и Данилович с Жабляка. Он убил ножом мать капитана Бойовича, его судили у меня на глазах. Но капитан Бойович ему все простил, и мы его освободили. Я всегда верил, что добрых людей на свете больше, чем злых, и поэтому никогда не наказывал раскаявшихся. Знаю, что в любой войне, и между разными государствами, и в гражданской противоборствующие стороны редко бывают милосердны друг к другу. Но я знаю и то, что моя совесть чиста, потому что нет другого человека, а уж тем более среди тех, кто возглавлял борьбу партизанскими методами, кто на моем месте мог бы остаться верным и своей совести, и своему долгу, и своей душе. Многие подчиненные мне командиры говорили, что было бы лучше, если бы моими войсками командовал патриарх Гаврило, а я бы занимал место патриарха. Основой такого мнения была моя способность и мое желание примиряться и прощать, в чем я шел даже дальше самых праведных христиан. Если бы и партизаны были такими, немцы и усташи пострадали бы от нас гораздо больше, а сотни тысяч почивших сербов были бы сейчас с нами. И, господа, не было бы никакой необходимости, чтобы наш Белград освобождал генерал Толбухин, а не мы. Но так не случилось, а я оказался в ужасном положении, когда и меня, и мою армию, и мой народ за предательство судят предатели, за преступления – преступники. Только из обвинительного заключения я узнал…

– Я лишу вас слова и прерву заседание, если вы продолжите эту наглую и грязную ложь! – весь красный от бешенства выкрикнул судья Джорджевич.

Он пользуется прямой трансляцией, чтобы всех партизан представить преступниками! – вскочил замеченный им ранее парень с большим носом, сидевший в третьем ряду.

– Сядьте, – сказал ему судья.

– Разрешите мне сказать… Я сам лично видел и пережил это. Мы захватили на Озрене один его батальон, – он показал пальцем на обвиняемого генерала. – Я вошел в конюшню…

– Вы не проходите как свидетель, а если бы и проходили, то допрос свидетелей уже закончен.

– Я не свидетель, но я очевидец. Мы тоже умели прощать, не только он, – он опять протянул руку в сторону обвиняемого. Генерал повернул голову в его сторону, но не успел рассмотреть парня, потому что почувствовал головокружение. Шагнул назад и сел на свое место.

– Вам, кажется, плохо? – вскочил со стула защитник Иоксимович и подошел к своему подзащитному.

– Нет. Все в порядке. Только, пожалуйста, дайте мне стакан воды.

– Пожалуйста, господин генерал, – второй защитник Никола Джонович поднес ему стакан со своего стола.

«Есть ли среди вас шумадийцы?» – начал вспоминать носатый парень о том, что произошло на конюшне на Озрене.

«Мы все из Шумадии», – приподнялся один из лежащих тифозных больных.

«А может, есть кто из Добрини?»

«Есть, господин офицер. Дуле… вон тот, умирающий. Ониз Добрини».

«Как тебя зовут? – потряс его партизанский офицер. – Ты чей? Открой глаза».

«Душан Терзич… Убей меня, умоляю», – прошептал обтянутый кожей скелет и заснул.

«Дуле! Дуле, брат, мой брат! – партизан целовал умирающего. – Дуле, открой глаза. Это я, твой брат, Обрен. Дуле, ты меня слышишь?»

«Слышу… Как Мица и Ная? Обрен… брат!» – Он поднял руку, чтобы обнять брата.

«Господин офицер, нас бьют!» – закричал кто-то из угла.

«Они приводят сюда пленных усташей, чтобы те нас били и материли нашу Сербию, нашего короля и Дражу».

«Это что, правда?» – рявкнул партизанский офицер Обрен на часового, охранявшего пленных тифозников.