Ночь генерала - [29]

ты был прав. За то, что ты убил Карагеоргия, да еще так трусливо и жестоко, я никогда не мог тебя принять, не мог признать твои заслуги даже там, где их следовало бы признать. Сейчас я понимаю твою жестокость по отношению к нашему народу, не имеющему души. Сегодня они остались такими же, как были тогда. Они не изменились. А если и изменились, то только в худшую сторону… Она еще будет здесь рассуждать, кто мылся, а кто нет! Надо было и мне вести себя, как князь Милош. Ярмо на шею, колокольчик и плетка. Таких людей только насилием можно заставить соблюдать хоть какой-то порядок. Насилием, бесчеловечным и слепым насилием. Милош это понимал. И Карагеоргий понимал. Саблю наголо, плетку в руку и – готово! Направо, налево – от души! Силой, только силой… Вот и этот пастух поет как заведенный, а сам даже не понимает смысла своих слов. Ссылается на Маркса! На товарища Марса… даже выговорить не может правильно. Не верю, что они его подучили, это он по своей воле, интуитивно, этот безграмотный пастух надеется понравиться прокурору, произвести хорошее впечатление и получить в награду что-нибудь получше. А возможно, он и не хочет награды. Лжет бесплатно, из чувства верноподданничества… А теперь на очереди рабочий. Вчера были учитель, почтальон, два солдата… сегодня мусульманин, наши ветераны с Салоникского фронта, крестьяне, пастухи, рабочие… Все сословия, все профессии, вся Сербия, все отбросы. Одно и то же… все говорят одно и то же. Как это жалко и гадко. Великий народ с великими моральными принципами! Кого я обманывал всю свою жизнь? Честь и способность приносить жертву во имя чести существуют только в наших народных песнях и сказках. Все мы Обиличи и Аввакумы, но только не в жизни, а в стихах и песнях, на праздниках, на ярмарках, на посиделках. Или в книгах, которые мы писали неискренне, писали для того, чтобы успокоить чувство раскаяния и забыть о своем позоре. А в сущности, если подумать спокойно, наши песни и наши народные сказители ничего не извратили, просто мы их неправильно поняли. Королевич Марко был вассалом, обычным турецким слугой, и песни этого не скрывают. Не скрывают они и того, что брат шел на брата, отец на сына, а сын на отца, кум у кума уводил жену, выкалывал глаза и топором проламывал грудь…»

– Пригласите свидетельницу Вукосаву Тркуляц.

– Я здесь, – сказала она, подходя к столу, за которым сидели судьи.

– Вы узнаете его? – прокурор указал пальцем на сидящего на скамье подсудимых. – Вас он тоже хотел перетопить в мыло?

– Сначала я хотел бы узнать ваши личные данные, товарищ Вукосава, – улыбнулся судья.

– Как скажете. Я честно расскажу вам все, что знаю о генерале Михайловиче.

– Для вас он не генерал, – сморщился судья. – Он вообще не генерал.

– А кто же он? – удивилась крестьянка.

– Он обвиняемый.

– Бог свидетель, это не так.

– Что вы сказали?

– Генерал Михайлович – это генерал Михайлович. Его обвиняет ваша партия и ваша сила, но не я! – неожиданно она повернулась в сторону генерала и поклонилась ему.

Его взгляд заискрился удивлением и смущением, в груди потеплело, и сердце забилось сильнее. Смешались вместе печаль и радость, гордость и сомнения только что мелькавших в голове мыслей, от которых оторвала его эта женщина.

– Вон, шлюха! – завизжал кто-то у него за спиной.

Весь зал вскочил со своих мест, все осыпали Вукосаву проклятиями. Двое парней, прорвав цепь охраны, бросились на Вукосаву и вцепились ей в волосы.

– Он генерал, и я за это хоть на виселицу пойду! – кричала она, пока охрана под крики разъяренной публики выводила ее из зала заседаний суда.

Последнее слово скажут другие

«Только бы этот кошмар поскорее закончился?» – думал он, глядя на микрофон, лежавший перед ним на деревянном столике, похожем на те, на которых на почтах граждане заполняют бланки и пишут адреса на конвертах. Время от времени он покашливал и вытирал белым платком пот со лба. На этом столике, только сегодня появившемся в зале суда, лежали его записи и краткий конспект того, что он собирался сказать.

Ему хотелось стоять лицом к публике, как судьи, или хотя бы боком, как прокурор и защитники. Но это не позволили. Все было расположено так, чтобы он смотрел прямо в сторону судей и вообще не видел толпу народа в зале. Сейчас он стоял в ожидании, когда разойдутся репортеры и операторы.

Впервые в жизни ему предстояло говорить, повернувшись спиной к слушателям. Он относился к числу тех, чьи мысли и фразы во многом, а часто даже решающим образом зависели от лиц, взглядов, протеста, одобрения, смеха, шума или комментариев тех, к кому он обращался.

«Все это так бессмысленно и унизительно, дорогой мой Драгич, – грустно усмехнулся он своему защитнику, почему-то уверенный, что тот поймет эту усмешку правильно. – Больше всего мне хочется отказаться, не произносить ничего, ни единого слова. Это театр, в котором мне досталась самая жалкая роль. Приговор известен заранее, и хочется только одного – чтобы он прозвучал как можно скорее. А так получается, что я стараюсь спасти свою жизнь, когда на самом деле мечтаю только о том, чтобы все скорее закончилось. Что это такое, чего они не знают и предполагают узнать от меня сейчас? Те, которые меня судят, знают все, знает народ, знают в Вашингтоне и Москве. Я просто обязан быть виновным. Если бы победил Гитлер, то его юристы и его пропаганда выдвинули бы тысячи и тысячи доказательств, достаточных для того, чтобы приговорить к смерти и Рузвельта, и Де Голля, и Трумэна, и Сталина. А под обвинительным заключением Черчиллю я и сам с удовольствием бы подписался. Этот толстяк…»