Ночь будет спокойной - [52]

Ф. Б.Ты в своей шкуре чувствуешь себя комфортно?

Р. Г. Думаю, я не заслуживаю такого вопроса. Человек, которому «комфортно», либо безумец, либо подлец. Никто не может быть в своей шкуре, не находясь также в чьей-нибудь еще, а это должно порождать кое-какие проблемы, так? Много лет назад Артур Кестлер спросил меня: «Почему вы всегда рассказываете истории против самого себя?» Кестлер — один из умнейших людей нашего времени, и заданный им вопрос меня ошеломил. Я рассказываю истории не против себя, а против «я», против нашего маленького царства «я». Я уже распространялся на эту тему и не хочу к ней возвращаться, но «я» всегда в высшей степени комично и имеет слишком явную тенденцию об этом забывать. Конечно, это «я» иногда дает замечательные плоды, но приходится регулярно срезать ветви, как у всех растении. Юмор с этим очень хорошо справляется. Во Франции, правда, с юмором сложно, у нас индивидуалистическая страна, и это означает, что «я» имеет право на все знаки почтения. «Шутовство» во французском языке имеет уничижительный оттенок. Но если ты вернешься в прошлые века, к истокам любой народной борьбы, то обнаружишь буффонаду, шутовство: это был единственный способ держать удар и одновременно нападать для тех — знание тогда являлось привилегией избранных, — кто не имел в своем распоряжении ни одного из элементов структурированной речи…

Ф. Б.В этой мозаике твоей личности, составленной из разнородных элементов — русско-азиатского, еврейского, католического, французского, — какой компонент тебе, автору, пишущему романы на французском и на английском, говорящему по-русски и по-польски, представляется главным?

Р. Г. Тот, что ты не упомянул в своих перечислениях: «Свободная Франция». Это единственное реальное человеческое сообщество, которому я принадлежал целиком. Я тебе уже говорил, что не верю в «людей на все времена», вот почему мне, например, казалось невозможным перейти от этого голлизма — «Свободной Франции» и Сопротивления, — который был моим эпизодом истории, к голлизму политическому, который мне всегда был безразличен.

Ф. Б.Все-таки в тебе било то, чему ты оставался верен всю жизнь…

Р. Г. Это было не во мне, это было в де Голле. Он нас ни разу не предал, в том смысле, что всегда оставался тем, в кого мы поверили в 1940 году.

Ф. Б.Не мечтал ли ты о сообществе за рамками политики, об идее, родившейся из Сопротивления, как Камю в 1944-м?

Р. Г. Я действительно мечтал об этом, как и многие другие, во времена большой беды, в годы войны 1940-1944-го, но сегодня…

Ф. Б.Сегодня?..

Р. Г. В политическом плане я стараюсь мечтать о реальных вещах…

Ф. Б.Ты — романтик?

Р. Г. По отношению к дерьму — да.

Ф. Б.Очевидно, эта мозаика временами создает тебе проблемы своими разнородными составляющими?

Р. Г. Была проблема, одна-единственная, в ноябре 1967-го. Я тогда был членом кабинета министра информации, а де Голль только что дал пресс-конференцию, где он обронил свою знаменитую фразу о «еврейском народе, народе отборном, властном и уверенном в себе». Это звучало очень лестно, поскольку вообще-то это Франция в течение тысячи лет своей истории была отборным народом, уверенным в себе и властным, и я, впрочем, говорил об этом по радио, не вызвав ни малейшего возмущения. Но когда старик произнес эту фразу, «разнородные составляющие», о которых ты говоришь, столкнулись лбами, и один из них, еврейский, потребовал уточнений. Я обратился к де Голлю от имени моих «разнородных составляющих». Я ему сказал: «Мой генерал, жил-был один хамелеон, его положили на зеленое, и он стал зеленым, его положили на синее, и он стал синим, его положили на шоколадное, и он стал шоколадным, а потом его положили на шотландский плед, и хамелеон лопнул. Так вот, могу ли я попросить вас уточнить, что вы подразумеваете под „еврейским народом“ и означает ли это, что французские евреи принадлежат к народу, отличному от нашего?» Он воздел руки к небу и сказал: «Но, Ромен Гари, когда говорят о „еврейском народе“, всегда имеют в виду библейский народ». Он был хитрым лисом. Примерно такой же ответ он дал Лео Амону, когда тот был у него на приеме.

Ф. Б.В 1934-м или 1935-м ты ездил в Варшавский университет из-за своего диплома по славянским языкам. Ты был французом и католиком. Известно, что в польских университетах поляки-католики сидели вместе, а для поляков-евреев были выделены специальные скамейки. Ты постоянно садился с поляками-евреями и постоянно получал по физиономии от поляков-христиан, потому что в твоем досье было отмечено, что ты католик, и они хотели запретить тебе сидеть с евреями.

Р. Г. Я высказался на эту тему в «Белой собаке». Я — прирожденный представитель меньшинства. В Варшавском университете я садился рядом с теми, кто был в меньшинстве. Я против тех, кто сильнее всех.

Ф. Б.Что это значит для тебя — быть евреем?

Р. Г. Чувствовать, что тебя все достают.

Ф. Б.А Израиль?

Р. Г. Увлекательно. Мне также очень нравится Италия. Думаю, Италию я предпочту любой другой стране.

Ф. Б.А если бы Израильскому государству пришлось исчезнуть, а его население было изгнано из страны, ты разве не почувствовал бы себя униженным?