Ночь без права сна - [44]

— Ты, Иван, когда приходил, забыл журнал в моей хибаре, — объяснил Богдан. — А Мариан прочитал и запомнил твою песню.

И, обнявшись, они пошли в сторону низеньких, как собачьи конурки, хибарок…

Мысли Франко снова вернулись к словам Стахура.

«Мариан — мечтатель, шутник и весельчак, беззаветно преданный рабочему делу, — лжец и предатель? — стучала в висках кровь. — Не понимаю, зачем же каждый раз его водили на допрос и, продержав в пустой комнате два-три часа, не спросив ни одного слова, возвращали в камеру? Как он негодовал! Неужели можно так искусно притворяться?»

«Нельзя оставлять ни одной улики…»

Узников разбудил звон ключей.

— Взять кибель! Выходи! Быстро! — выкрикивал старший надзиратель.

От выкриков узники просыпались, вскакивали, будили спящих и спешили построиться в два ряда посередине камеры. Двое назначенных с вечера старшими по камере подошли к параше, подняли ее за уши и осторожно вынесли в коридор.

— Выходи, марш! — скомандовал надзиратель. — Бегом!

Камера быстро опустела.

Часто случалось и так: если почему-либо старшему надзирателю казалось, что арестанты недостаточно быстро выполняют его приказание, он молча запирал дверь и уходил. Это означало, что заключенные наказаны и в отхожее место их поведут в последнюю очередь.

Сегодня старший надзиратель был в благодушном настроении.

Арестанты, которые вынесли парашу, вернулись в камеру раньше всех и принялись за уборку. Щеток для уборки не давали, и цементный пол приходилось подметать метелками из хвороста. Поднялась пыль. Уборщики не успели вынести мусор, когда пригнали заключенных. Наступая на кучу мусора, они снова разнесли его по камере.

Те, у кого был табак, быстро скрутили самокрутки, набили трубки, а те, кто побогаче, задымили даже сигаретами в ожидании кофе.

Стахур достал припрятанную пачку сигарет, предложил товарищам и сам закурил. Перед ним робко остановился босой, оборванный, заросший черной бородой человек. Неприятно поражал его бледный лоб, острый нос, нервно раздувающиеся ноздри и дикий взгляд голубых глаз.

— Прошу угостить меня сигаретой.

— Это Ковский, — шепнул Любомир.

Уверенный, что это «сыпак», Стахур испытующе заглянул в глубоко запавшие глаза соузника, но почему-то не уловил в них и тени смущения или замешательства.

«Опытный артист», — подумал он, протягивая сигареты. Чиркнул зажигалкой, дал прикурить. Когда Ковский поблагодарил, Стахуру показалось, будто едва приметная улыбка промелькнула на его лице. Через секунду Ковский бросился под нары, забился в темный угол и умолк.

— Несчастный человек, — искрение пожалел Иван Франко.

В «бельэтаже», как шутя прозвал Франко верхние нары, «квартировали» преимущественно уголовники. Четыре вора азартно играли самодельными картами в стос. Один из них, совсем молодой, проиграл всю одежду, сидел в одних кальсонах и дрожал от холода. На груди у него синела вытатуированная могила с крестом, на котором примостился ворон. Левую руку ниже локтя «украшал» кортик, обвитый змеей, и три карты. Выше локтя до плеча синели бутылки и рюмки. На широкой спине красовалась нагая женщина с распущенными длинными волосами.

Рядом, подогнув под себя ноги, нервно тасовал карты второй вор, чахоточный с виду, в зеленом жилете, надетом прямо на голое тело, с котелком на голове. Третий партнер одет был сравнительно хорошо, но сидел босой: лакированные штиблеты успел проиграть. Четвертый, с одутловатым лицом алкоголика, зажал в уголке мясистых губ дымящуюся сигарету и облокотился на груду выигранных вещей. Презрительно улыбаясь, он ждал, пока ему вручат перетасованную колоду карт.

— На что играешь? — спросил он того, который сидел в кальсонах.

— На пиджак этого фраера, — кивнул тот в сторону Стахура.

— Во сколько ценишь?

— В два гульдена [12].

— Держи карту!

Уголовники называли тюрьму родным домом. Действительно, глядя на них, нельзя было сказать, что они себя здесь плохо чувствуют. И теперь, когда камеру набили рабочими, пригнанными из Борислава, и людям не хватало места даже на полу, эти «аристократы» занимали лучшие места на верхних нарах. Там было и чище, и теплее.

Шум в камере прекратился, как только внесли кофе. Никому не хотелось пить горькую жидкость, но в очередь выстроились все, потому что к кофе давали ломтик хлеба.

Время между завтраком и обедом тянулось в томительном голодном ожидании. По мере приближения обеда люди заметно оживлялись.

Наконец растворилась дверь. Два арестанта внесли, в камеру ушат с баландой, как называли узники тюремный суп. С длинным черпаком в руке вошел повар.

Тихо переговариваясь между собой, заключенные медленно подвигались к ушату. Повар молча наливал в протянутую глиняную миску суп, а арестант тут же проверял ложкой, не выпало ли ему такое счастье как пара картофелин или бобов. Некоторые, не обнаружив ничего, просили добавить немного гущи. Повар иногда давал, а иногда замахивался черпаком, что зависело, вероятно, от того, с какой ноги он сегодня встал.

Получив баланду, узники усаживались — кто на парах, кто на полу, а некоторые из небрезгливых — на крышке параши. Ели молча, тщательно выскребывали деревянными ложками даже опустевшие миски, стараясь продлить удовольствие, ибо знали, что до следующего утра есть больше не дадут.