Нобелевская лекция 1993 - [2]

Систематическое разграбление языка можно определить по склонности его носителей забывать о его тонких, сложных, повивальных свойствах во имя угрозы и порабощения. Деспотический язык не только определяет насилие — он сам насилие; не только определяет границы знании, но ограничивает знание. Будь это темный государственный язык, или псевдоязык безмозглой медиа, или высокомерный, но окостеневший академический язык, или продающийся вразнос язык науки; будь это тлетворный язык закона-лишенного-нравственности или язык, предназначенный для отчуждения национальных меньшинств, прячущий под литературной наглостью расистскую суть, — его следует отбросить, выхолостить, разоблачить. Это язык-кровопийца, хорошо защищенный, прячущий под покровами респектабельности и патриотизма свои фашистские сапоги, непрерывно опускающийся к самым нижним пределам, к пучине разума. Сексистский язык, расистский язык, теистский язык — вот типичные языки власти, они не могут позволить и не позволяют появиться новому знанию, они препятствуют обмену идеями.

Старуха полностью сознает, что ни корыстолюбца-интеллектуала, ни алчного диктатора, ни продажного политика или демагога, ни обманщика-журналиста не убедят ее размышления. Существует и будет существовать язык воспламеняющий, способный вооружить граждан, чтобы они убивали друг друга на площадях и в зданиях суда, в почтовых отделениях, в спальнях, на аллеях и бульварах; язык взволнованный и возвеличивающий, но не говорящий ни слова о горечи и опустошении, вызванных ненужной гибелью людей. Существует и будет существовать далее уклончивый язык, одобряющий насилие, пытки, убийство. Существует и будет существовать далее обольстительный язык-мутант, предназначенный для того, чтобы душить женщин, забивая им горло, как гусиным паштетом, их собственными непроизносимыми, переходящими все границы словами; он будет скорее языком надзора, маскирующегося под исследование; языком политики и истории, пытающихся умолчать о страданиях миллионов; языком, заставляющим трепетать разочарованного, а ограбленного броситься на соседей, высокомерный псевдоэмнирический язык, ловко запирающий творческую личность в клетку неполноценности и отчаяния.

Однако, скрытое под красноречием, романтическим ореолом, учеными ассоциациями, волнующее или соблазнительное, сердце такого языка ослабевает или, возможно, не бьется совсем — если птица уже мертва.

Она думала о том, чем могла бы быть история любой дисциплины, если бы от нее не требовалось, чтобы она тратила жизнь и время — как предписывают рационализация и господствующие представления — на фатальные рассуждения об исключительности, перекрывающие доступ к знанию как для исключающего так и для исключения.

То, что Вавилонская башня не была воздвигнута, принято считать несчастьем. Распри — или тяжесть многих языков — помешали возвести ее. Единый язык мог бы помочь строительству, и небеса стали бы досягаемы. Чьи небеса? — задает она вопрос. Какие? Возможно, достижение Рая оказалось бы преждевременным, опрометчивым, если ни у кого не нашлось времени понять другие языки, другие взгляды, другое изложение фактов. Если бы нашлось, воображаемый Рай мог бы обнаружиться у них под ногами. Разумеется, запутанный, требовательный, но Рай, увиденный как жизнь, а не как небеса загробного существования.

Ей бы не хотелось оставить у своих юных визитеров впечатление, что язык должен оставаться живым, просто чтобы существовать. Жизненность языка — в его способности изображать действительную, вымышленную и возможную жизнь тех, кто говорит на нем, читает и пишет. Иногда ему приходится занять место опыта, но не заменить его. Он изгибается дугой, стремясь туда, где может быть смысл. Когда Президент Соединенных Штатов понял, что его страна превратилась в кладбище, он сказал: «Мир не обратит особого внимания на то, что мы здесь говорим. Но он никогда не забудет того, что мы сделали». Его простые слова обладали жизнеутверждающей силой, поскольку не скрывали, что 600 000 человек погибли в катаклизме расовой войны. В этих словах и звучал отказ, восславлять, презрение к «подведению итогов», подтверждение «невозможности что-либо добавить или отнять». Это трогает ее как подтверждение, что язык никогда не оправдает жизнь целиком и полностью. И не должен. Язык не может быть связан с рабством, геноцидом, войной. Он не должен высокомерно жаждать этого. Его сила, его счастье — в стремлении к невыразимому.

Великий или убогий, роющийся в книгах, разрушающий, отказывающийся от святости; хохочущий во всю глотку или перешедший в неартикулированный крик, сделавшийся особо отобранным словом или обдуманным молчанием — невредимый язык устремляется к знанию, а не к разрушению. Но кто не знает о существовании литературы, запрещенной из-за того, что она задает вопросы, опозоренной из-за того, что она содержит критику, вымаранной из-за того, что она альтернативна? А сколько людей было возмущено мыслью об уничтожившем себя языке?

Работа со словом возвышенна, думает старуха, ведь она созидательна; она создает смыслы, обеспечивающие наши различия, наши человеческие различия — то, чем жизнь каждого не похожа ни на какую другую.