Но Пасаран - [28]

— Куда вы только смотрели. Он же сумасшедший. Ему все время чуди­лось, будто кто-то за ним гонится. У него мания преследования. Чудился топот всадника.

— Это какого еще всадника, Волька?

— Откуда я знаю, какого всадника. Местного, медного? Ему что хочешь может причудиться. Екатерина Вторая и Иван Грозный, какие-то железные кони.

— Какие кони? — добивался я своего, потому что мне надо было знать точно. За этим стояли моя собственная тревога и боль.

— Не знаю. Говорю, что ему все может причудиться — Исус Христос и Карл Маркс. Только подошли к огнищу, он: кони скачут, кони скачут, дого­няют. Лягушку увидел: вот они уже здесь. Сумасшедший, одним словом...

Вот про это безумие, про коней мне Данилюк тоже ничего не сказал. Странно получается. Если Данилюк сумасшедший, то и я тоже. По словам Вольки, все мы, получается, сдвинуты.

Но все ли рассказала мне Волька? Что утаила она? Что утаил Данилюк? Что-то было еще между ними, так я думаю сейчас. Должно было быть. В самой что ни на есть настоящей правде — всегда самая настоящая, хотя, может, и невольная ложь. Только что я сказал: Данилюка уже нет на этом свете. Правда и ложь. Нет его на этом свете, но останется он всегда только на этом свете. Где еще есть такой свет, живой или мертвый, в котором он мог состояться и быть, как ни на нашем, самом благословенном из благосло­венных.

Было, было там у них, у Данилюка с Волькой, что-то еще. Потому что Данилюк, придя после той ночи, завалился в кровать и больше не поднялся. И умер в полном здравии, твердой памяти и ясном уме. Это я свидетельствую как очевидец, минута в минуту принявший его смерть. Только ведь умер он раньше, прежде чем пришла за ним его смерть. Там, в лесу, в нашем храме, на лобном месте эпохи. Кровь притягивает кровь.

А поскольку там с ним была только Драник, она вполне могла стать и причиной этого умирания. Могла — сомневаюсь, отвергаю и все же настаиваю — могла убить его. Ведь то, что произошло с Данилюком, совсем не похоже на общепринятое: скоропостижно и неожиданно. Это убийство. Своей смертью люди помирают иначе. Так, как он, когда — и анатомирование не показало никаких причин умирания — падают только от ножа или пули. Жизнь была просто украдена или конфискована у него, изъята, как похищают или изымают кошелек холодной, расчетливой рукой. Тело, сердце, мозг и все остальное при нем. И все здоровое, а жизни нет. Жизнь ушла, растаяла, пропала, как жизнь его отца, родителей Вольки Драник. Но без права хотя бы посмертной реаби­литации. Реабилитация — дело рук человеческих, бумажка. Для подтирки истории. Сама же история реабилитации не дает.

Изъятие из жизни Данилюка — просто мистика. Повальная болезнь кол­лективного помешательства. И не из той ли она ночи, когда мы четверо — сам Данилюк, Юрочка Протуберанец, Володька Цыган и я — сидели здесь, возле этой же копанки.

5

Была ночь, и были мы, казалось, одни на белом свете.

Мы были у ночи. Ночь была у нас. Только ночь. И небо над головой, как смотровые, наблюдательные щели, и луна, как жерло гигантской пушки, отстреливающей звезды после того, когда была убита наша земля, расстре­ляны наши хаты и для звездных победителей белой бумагою застелены наши поля.

Наша земля, наши сотки, как покойник, остывали во вселенской хате, парализованные газом вместе с заокеанским жуком и картошкой в метастазах отечественного рака. Коченело в бороздах, как в братских могилах, вся и все, что ходило, летало, ползало, прыгало — двигалось, делало землю землей, давало ей цвет, аромат, запах, жизнь: жучки, червячки, кузнечики, мотыльки, стрекозы. Все, что уже появилось на свет и было только в зародыше — в земной материнской утробе.

Чернели в ночи опустелые поля. Книга их жизни была развернута перед ними шершавыми полосами бесконечной дрянной рулонной бумаги, серой в темени, как мякинный хлеб, с плохо переработанной целлюлозой, непропеченностью древесных стружек, несваренностью старого тряпья, что вышло из этих же хат, с плеч и ног их хозяев. Вышло и вернулось к ним, чтобы газетно­книжно спеленать, укрыть их охимиченную и огазованную земную плоть.

И теперь эту книгу нашей земли, книгу наших судеб читало небо. Читали иные миры, все близлежащие планеты из своих прицельных наблюдательных щелей-звезд. То была, наверно, самая печальная и самая грозная из всех книг Вселенной, потому что на ней ничего не было написано — ни закорючки, ни строчки, ни буковки. Мы сошли в небытие подло, угрюмо, молча.

Угрюмо, хотя и не без веры во спасение, воскресение своих соток поки­нули избы наши отцы. Мы же, их дети и наследники, распрощались с родитель­скими хатами с радостью и весельем:

— Ура! Нас выселили с хат.

Вольница, воля и свобода ждали нас. И мировая революция нас ждала, коммунизм — светлое будущее человечества. Все это мы обсуждали вблизи от своих покинутых хат, под дубом возле копанки при свете луны. Но Пасаран, Юрочка Протуберанец, Володька Цыган и я.

Правда, сразу на мировую революцию я был не согласен. Забот много. Впереди зима, а ботинок нет, те, что носил до этого, просят каши. И дров на зиму не успели назапасить. И глицы — иголок хвойных на призбу еще не наносил из лесу. Это из основного, но и по мелочам набегало. Каждый день, например, выгонять из хлева и пасти корову. Революция, правда, от большин­ства забот избавляла. Не до коровы и глицы будет.