…Но еще ночь - [117]
Соответственно: Мировой Дух гегелевской «Феноменологии духа» опознавать себя в самом Гегеле? На ответ — утвердительный — решился Макс Штирнер, но подвох таился не в самой утвердительности ответа, а в его поименности . Логика вопроса требовала солипсического ответа, и понятно, что Штирнер своим скандальным «да» отвечал не за Фихте и не за Гегеля, а единственно за себя . Опыт Штирнера повторил Ницше. Что же такое ницшевский «сверхчеловек» , как не увязший одной ногой в Байрейте «единственный» Штирнера!
Хранителям западной философской традиции не представило труда зачислить казус по классу курьезов, особенно на фоне личной судьбы маргиналов, вздумавших пропустить традицию сквозь «игольное ушко» эгоизма. Безумный Ницше, катаемый в коляске в окрестностях Веймара, и «торговый агент» Штирнер, дважды попавший под домашний арест, так и просились в очередную воскресную проповедь по топику «гордыня» . При условии, что за пафосом проповеди незамеченным оставался бы обратный эффект: неладность самой философии, которой показалось вдруг, что она в состоянии компенсировать свою проблемную слепоту апелляцией к безумию смельчаков, осмелившихся поднять проблему.
12.
В сущности, английский эгоизм был, как сказано, недоразумением . Английская философия сослужила недобрую службу английскому wellness ; она просто подпилила сук, на котором держалось гордое сознание островитян. Речь шла о действиях в интересах Я, каковое Я, при более пристальном, философском , рассмотрении, оказывалось nothing , ничем, или nobody , никем, — за отсутствием тела , Я-сознание которого предполагало бы не меньшую физиологичность , чем, скажем, обмен веществ или кровообращение. Действия в интересах Я оказывались, таким образом, действиями в интересах чего-то, чего нет . Или, если и есть, то не иначе, как из самих действий в его интересах. Действия (по-гречески «драма» , на санскрите «карма» ) слагают повседневное Я человека, которому кажется при этом, что действует оно само. В действительности не эгоизм вытекает из Я, а Я из эгоизма. Вывод впечатляет бесцеремонностью (или, в другой интерпретации, юмористичностью): эгоизм не присущ человеческой природе, а внушен ей. Действуют эгоистически не потому, что являются эгоистами, а с точностью до наоборот: являются эгоистами, потому что действуют эгоистически.
13.
Совсем иначе обстоит дело в немецкой версии, где эгоизм обнаруживает себя как crux metaphysicorum . Генрих Гейне[251]предостерегал в свое время западную публику от немецких сюрпризов: «Не смейтесь над моим советом, советом мечтателя, предостерегающего вас от кантианцев, фихтеанцев и натурфилософов. Не смейтесь над фантастом, ожидающем в мире явлений такую же революцию, какая произошла в области духа. Мысль предваряет действие, как молния гром. Немецкий гром, будучи и сам, конечно же, немцем, тяжел на подъем и раздается несколько замедленными раскатами; но он грянет, и когда вы однажды услышите его грохочущим, как еще не грохотало в мировой истории, знайте: немецкий гром достиг, наконец, своей цели. От этого грохота орлы повалятся бездыханными на землю, а львы в отдаленнейшей пустыне Африки подожмут хвосты и станут вползать в свои царские логовища.
В Германии будет инсценировано нечто, по сравнению с чем французская революция покажется всё еще безобидной идиллией». Можно, конечно, задним числом сдвинуть пророчество Гейне в измерение политического и ограничить грохотание немецкого грома заколдованным двенадцатилетием национал-социалистического мифа. Нет сомнения, что те, кому оно попадется на глаза, в большинстве так и сделают. В конце концов, отчего бы и Адольфу Гитлеру, как немцу и современнику Гуссерля, не занять свое место в расширенной до мира политики и синхронно протекающей истории философии? Сомнительно не само сопоставление (которое, на деле, может оказаться необыкновенно глубоким), а способ его уяснения. В конце концов, всё сводится к линии прицела, и если осмысливать пророчество Гейне в топике
