НКВД. Война с неведомым - [45]

(Только через несколько лет, после войны, посмотрев кое-какие фильмы и иллюстрации в книгах, командир понял, что эти загадочные картины, фигуры, непонятные переплетения света могли быть просто-напросто уличной рекламой.)

На появление бомбардировщика город отреагировал с потрясающей беспечностью – точнее говоря, не отреагировал никак. Не было никаких признаков, что здешние службы ВНОС[15] начали работать, что они вообще тут существуют. Иллюминация не погасла, лучи прожекторов не шарят по небу, не видно ночных истребителей, охраняющих небо над городом…

Внизу был мир. Иначе на земле отреагировали бы совершенно иначе.

Самое интересное, что командир при этой мысли ощутил лишь раздражение и даже, пожалуй, злость – окопались, мать их. В то время как…

Стрелок-радист (парень, в общем, твердый) снова начал ныть, чтобы ему объяснили, где они, собственно говоря, находятся – и командир послал его уже открытым текстом, приказал заткнуться и помолчать подольше. Спросил штурмана:

– А ты что думаешь?

Как-никак штурман имел гораздо более тесное отношение к ориентировке в пространстве, нежели остальные двое.

– Что это сон, – сказал штурман. – Или бред.

– А бывает так, что троим снится одно и то же? – спросил командир. – Или что трое бредят одинаково?

Штурман вынужден был сознаться, что он о подобном в жизни не слышал – но, рассуждая теоретически, склоняется к мысли, что так и в самом деле не бывает. Потом сказал каким-то незнакомым, чужим, поплывшим голосом:

– Вадька, а если мы уже… того… Если мы… это…

И замолчал. Командир его прекрасно понял. Он выматерился в три этажа с мезонином, покрепче привязывая себя к реальности. И спросил со всей язвительностью, на какую был способен:

– По-твоему, так и выглядит тот свет? Насквозь прозаически? Этак вот?

– Да, действительно… – сказал штурман пристыженно. – Извиняйте, херню споровши… Попы это как-то иначе описывали – оба возможных тамошних аэродрома… Но что ж это такое-то, а? Может, пройдем пониже? Или вообще сядем?

Командир промычал нечто отрицательное. Ему почему-то не хотелось спускаться ниже, тем более приземляться – хотя в окрестностях хватало ровных мест, где можно было без особого риска сесть на вынужденную.

– А что? – продолжал штурман. – Это ж не Германия. Сам подумай.

Командир и сам готов был дать руку на отсечение, что внизу – не Германия. Что угодно, где угодно, но – не рейх. В рейхе давненько уж так беззаботно свет не жгут по ночам…

Он так и водил самолет по кругу, не в силах ни принять решение, враз изменившее бы обстановку, ни даже выдвинуть хоть какую-то версию касаемо того, куда их занесло. Он замер в своем кресле, привычно выполняя нехитрые маневры, а внизу буйствовали загадочные огненные картины, по улицам струились потоки машин, и на реке, точно, проплывали ярко иллюминированные, мирные суденышки. Раскинувшееся внизу зрелище было невероятно красивым, но именно потому вызывало нешуточное раздражение, временами переходящее в злость – окопались, мать их…

И вдруг все кончилось независимо от них, помимо их хотения и воли. Слева поднялись над землей совершенно другие огни – десятки, а может, даже сотни ярко-зеленых огней, образовавших контур исполинского равнобедренного треугольника, вершиной касавшегося земли.

Треугольник и в самом деле был исполинским. Он поднялся над доброй половиной города – так, словно открывался некий люк – надвинулся, и командир инстинктивно зажмурился, ожидая удара, показалось вдруг, что внутри, меж огнями, не пустота, что там что-то есть…

Удара не последовало. Когда полосы зеленых огней оказались по бокам самолета, произошло нечто. Словами это описать никак не удалось бы. Просто-напросто нет таких слов. Нечто. А в следующие миг «Петляков» оказался в совсем другом небе – с редкими звездами, светившими в прорехи тающих грозовых туч…

Что бы там ни было, они миновали грозу. Горючее было на исходе, и командир, сверившись с приборами, стал снижаться, продолжая лететь на восток. Довольно скоро он прошел на бреющем над железнодорожной станцией с характерной водокачкой. Он знал эту станцию. До их аэродрома отсюда было километров полсотни, но, главное, территория была своя…

И он пошел на посадку, приземлился на лугу, даже шасси не подломил, обошлось…

У них хватило времени, чтобы в темпе обсудить случившееся и принять решение. Когда к самолету стали опасливо, не спеша приближаться цепью встревоженные красноармейцы из охраны станции, когда им стали орать, чтобы назвались, они уже совершенно точно знали, что следует говорить в полку. Точнее, о чем не следует говорить.

Не было никакого такого неведомого города. Ничего подобного. Самолет просто-напросто попал в грозу, потерял ориентировку, и, пока определились, выработали горючее. Вот и все. Насквозь правдоподобная, жизненная история. Никто и не засомневался – подобное случалось сплошь и рядом, благо самолет был ничуточки не поврежден… И не было к ним никаких претензий…

За все прошедшие с тех пор годы у командира так и не появилось сколько-нибудь вразумительного объяснения. Он предпочитал не гадать попусту – коли ни одну догадку проверить невозможно.